Моряна - Александр Черненко

Лешка задорно тряхнул головой и, стегнув лошадь, что есть силы крикнул:

— С маяка! От Максима Егорыча!..

Когда проехал Матрос, ловцы снова заговорили о Дмитрии.

— Толковый Митрий парень, — задумчиво сказал Турка. — Да вот с Глушкой спутался. Закрутила она ему голову.

— Брехня это!

— Как брехня? — Турка насторожился. — А помнишь, как приехал из Красной Армии, про комсомол все говорил, об артели тоже. А спутался с Глушкой — молчок об этом. Закрутила она ему голову.

— Он ей закрутил! — резко оборвал Сенька. — Понукает ею, а до конца дело не доводит.

— До какого конца?

— До такого вот: из дома, от Мотьки ее надо бы взять. Чего она с ним, с этим тюленем, пропадает!.. А Митрий все тянет... — И тише, будто про себя, добавил: — Хорошая женщина Глуша, редкостная...

Яков молчал, угрюмо глядя под ноги.

— А ты чего такой? — спросил его Сенька. — Будто пришиб тебя кто.

Тяжко вздохнув, молодой Турка прерывисто заговорил:

— С батькой у меня нелады... Думал я к весне выделиться и на себя ловить. А тут Коляка уловы наши обобрал... Батька теперь говорит: повременить с выделом надо. Э-эх!..

И его охватило отчаяние. Он рванул ворот, оттянул его, словно трудно было дышать.

С каким нетерпением ожидал он этой условленной с отцом зимы! Весь улов должен был пойти на выдел Якову. И вот... Коляка... Сгинула надежда!

Он крепко, желчно выругался.

Навстречу ловцам из проулка вышел Буркин.

— Доброго здоровья, Григорий Иваныч! — крикнул ему Сенька.

Буркин шел медленно, высоко держа голову и глядя прямо перед собой.

— Мотает его моряна, как лихорадка, — шепнул Якову Сенька. — Жалко Григория Иваныча.

— Он, значит, благополучно выбрался с моря? — спросил Яков.

— Да мы вместе с ним, благополучно...

Снова бабахнул лед, грозный треск прокатился по рыбацкому поселку и далеким, рокочущим эхом отозвался в приморье.

Лед на Сазаньем протоке, что против Островка, надломился пополам — поперек реки залег толстый зеленоватый шрам. Под напором моряны и нагнанной ею из Каспия воды края шрама грузно поднялись, вздыбились, а потом рухнули в проток, дохнув на ловцов острым рыбьим запахом.

Следом загромыхал лопавшийся лед в нескольких местах, — он гукал пушечными выстрелами, словно вблизи Островка била артиллерийская батарея.

Буркин не выдержал оглушительного грохота и, прижав правую руку к груди, заспешил на задворки Островка. Длинноногий, худой, он долго слонялся за шишами камыша.

Ветер то бесшабашно трепал его одежду, то, казалось, приклеивал ее к длинным, тонким костям ловца. Буркин похож был на огородное пугало: рубаха и штаны болтались на нем, словно на жердинах.

Он бормотал что-то невнятное, и рука его, правая, круто согнутая в локте, мелко и непрерывно дрожала памяткой о гражданских боях. В штормы особенно давала о себе знать его контузия.

Выйдя за камышовые шиши, Буркин порывисто, под толчками ветра, быстро зашагал на край Островка, что длинным, острым углом уходил в море. Ловец шел и ни о чем не думал; он даже не выбирал дороги — шагал прямо по отсырелому, забухшему снегу, часто проваливаясь в него по колени.

В стороне стояла плотная, высокая камышовая крепь; от ветра она туго качалась, роняя белый пушистый иней.

Начинали попадаться стайки дикой птицы, и чем дальше шел ловец, тем птицы становилось все больше и больше.

Моряна упорно гнала ловца к низким, продолговатым холмам, — за ними начиналось море.

Ветер непрерывно хлестал холодной, соленой влагой, но нет-нет да и пахнет южной, пахучей теплынью.

Буркин останавливался, тихо улыбался, глубоко вдыхал бодрые, свежие запахи... Под новыми, еще более мощными толчками ветра он стремительно взбежал на холм.

Здесь буйно кружила и свирепо ревела моряна. Частый грохот трескавшегося льда гулко носился по приморью. С Каспия валили туманы — они двигались к берегам крутыми валами. Не достигая холмов, валы туманов бесшумно рассыпались и быстро застилали прибрежные воды мохнатым, бесконечным полотнищем.

Буркин, присев на корточки, что есть силы прижал коленом больную руку к груди и тупым, беспамятным взглядом обвел все вокруг.

В грохоте льда и реве морского ветра ему чудился фронт под Петроградом, перестрелка с белыми, орудийная канонада.

...На Буркина рухнула глыба взорванной земли, но он продолжал крепко держать заряженную винтовку — того и гляди из дальней балки вылетит белая конница; банды Юденича всё пытаются прорвать фронт, занять славный город.

Под землей было трудно дышать, в висках громко стучало, и засыпанный Буркин скоро обессилел, затих.

Когда товарищи отрыли его и хотели отправить в госпиталь, они долго не могли отодрать его руку от винтовки, — пальцы, казалось, приросли к прикладу...

Вокруг стоял тревожный, ни на секунду не умолкавший гуд, будто несчетные тысячи оркестрантов проверяли свои инструменты, готовясь к игре. Вся земля, весь снег были устланы полчищами птиц: они бились, трепетали, двигались сплошной массой, — казалось, движется сама земля. Из этого разнообразного птичьего гама особенно выделялись своим звучным голосом гуси и тоскливым кряканьем утки.

Перелетная дикая птица черными гудящими тучами передвигалась на пригорки с отталинами; на пригорках она паслась — здесь были прошлогодние жухлые травы.

С пригорков птица шумно спускалась к болотцам, где дымилась светлая снеговая вода.

Буркин рассеянным взглядом смотрел на птичье царство.

Некоторые стаи шумно срывались на разведку. Сделав несколько кругов над приморьем, где трещали льды и, пыхтя, таяли серые снега, стаи опускались снова на пригорки с отталинами и звучными, высокими голосами возвещали приближение перелета.

Буркин задержал блуждающий взгляд на небольшой стае сизых атласных гусей: у них были выпуклые дымчатые груди и темнозеленые длинные носы и лапы. Крупный, должно быть самый старый гусак-вожак, словно почувствовав взгляд ловца, высоко поднял голову и, тревожно вскрикнув, быстро расправил широкие шелковистые крылья и грузно, вперевалку отбежал за холм; за вожаком, глухо застонав, ринулось остальное сизое стадо.

В стороне от других держалась небольшая стайка красных гусей — фламинго — редкого в Прикаспии африканского гостя; фламинго — огромный в развороте, у него тонкие, необычайно длинные ноги, розовато-алые крылья.

Непрерывный птичий базар неумолчно кружился над приморьем, — он то слегка стихал, то вновь усиливался, заглушая нарастающий рев моряны.

Птица продолжала передвигаться по пригоркам, и когда опускалась она к болотцам, ветер сгонял с пригорков белый пух, кружил его, забивал в низины, в талый снег.

К холму, на котором сидел Буркин, спешила из поселка женщина; моряна трепала ее юбку, взбрасывала подол, оголяя смуглые колени. Женщина, махая руками будто крыльями, сбивала подол юбки книзу и под ударами ветра невиданно крупной птицей быстро неслась на вершину холма...

Она тихо окликнула ловца:

— Гриша, — и опустилась рядом с ним.

Буркин, не замечая жены, попрежнему тупо смотрел на птичьи стаи.

— Гришенька...

Рыбачка, сдернув с головы платок, поспешно окутала им руку ловца и двойным узлом прикрепила ее к груди; рука сразу перестала биться, — она только едва заметно вздрагивала, будто пойманная и оглушенная рыбина.

Ветер разметал черные густые волосы рыбачки, смоляные пряди тяжело скользили по ее овальному коричневому лицу.

— Гриша, пошли домой... — Собирая волосы жгутом, рыбачка обеспокоенно смотрела на мужа грустными синими глазами. — Гришенька, пойдем...

Она долго уговаривала мужа как малого ребенка. Рыбачка боялась, чтобы Григорий не ушел слоняться в камышовые крепи, где теперь шатался изголодавшийся за зиму щетинистый, клыкастый кабан.

— В море, Наталья, пойдем, — глухо сказал ловец. — На глубьевой лов...

— Что ж, и пойдешь, если надо, — неуверенно ответила рыбачка, опасливо поглядывая на мужа.

— На глубьевой, на морской пойдем лов, — едва слышно повторил Буркин. — Непременно пойдем...

— Пойдешь, пойдешь, — соглашалась рыбачка. — А сейчас домой, Гриша, надо.

Она поднялась, тяжко вздохнула.

Ловец тоже встал, выпрямился и пошел рядом с женой, глядя вдаль недвижными, словно стеклянными глазами.

— Теперь, Наталья, непременно в море пойдем...

— Ладно, ладно, — рыбачка скорбно кивала головой.

Она знала, что Григорий и Сенька вернулись с Каспия без оханов — шурган унес сети вместе со льдами в открытое море. Она знала, что теперь сбруи не хватит не только на глубьевой, морской лов, но и для речного лова большой недостаток. Все же рыбачка соглашалась с Григорием, горестно поддакивала ему, зная, что в штормы часто заговаривался муж, не находил себе места, — так же вот, как и сейчас, бродил он на задах Островка, пропадал в камышовых крепях. Наталья старалась увести его домой, на последние деньги покупала водки, наливала мужу стакан-другой, и он, выпив, крепко, надолго засыпал, пока не переставал бушевать ветер... После шторма Буркин снова становился исправным ловцом, больная рука его отходила и не билась; она лишь изредка вздрагивала, и Григорий, будто с ним ничего и не было, уходил на лов. Иной раз случалось и так, что еще задолго до окончания шторма он приходил в себя и тут же принимался за работу. А бывало, что и шторм не особенно влиял на него, — Григорий становился только молчаливым и жадно, без конца курил.