Записки о французской революции 1848 года - Павел Анненков

По прибытии Пра<вительст>ва Дюпон взошел на кафедру, поздравил Национальное собрание с его [избранием] появлением и лередал ему всю власть, какой до сих пор облечено было Пра<вительст>во волей народа, и прибавил при восторженных криках: «Aujourd'hui nous inaugurons les travaux de l'Assemblée Nationale à ce cri, qui doit toujours la rallier: vive la République»[200].

Затем Президент по старшинству годов Audry de Puyravean{210} пригласил Собрание разойтись по бюро для поверки выборов и собраться в общую залу через 2 часа.

Я ходил все это время в Тюльери и по площади de la Concorde, занятой батальонами национальной гвардии, линейного войска и палимой ярким солнцем, ожидая сигнала, который должен был по программе Правительства возвестить народу объявление Республики в Собрании. Со мной было семейство Тучковых. Сигнала не показалось, но показалось нечто лучшее. Когда депутаты возвратились снова в общую залу, то по предложению одного члена [дать] принести отдельно каждому присягу [верности] в основании Республики, объявили в один голос, что Республика уже основана. Мэр 2-го квартала Беррье{211} не удовольствовался хладнокровием этого решения и предложил сперва от имени избирателей Сены, а потом от имени всей Франции объявить, что [Республика] отныне форма правления пребывает навсегда республиканская. Все Собрание поднялось на ноги и закричало: «oui, oui, debout, debout, vive la république!»[201]. Несколько голосов, неразумно заметивших, что подобное решение еще нужно для сообщения Республике права на существование, возбудили жаркий отпор на горе, возвестившей, что Республика [уже получила] как право и как факт существует уже с февраля месяца. Барбес при всеобщих одобрительных криках произнес: «La République existe en fait et en droit, personne peut, ne doit vouloir le contester. Et vive la République une, individuelle et sociale!»[202].

Трела еще увеличил энтузиазма, когда сказал: «il n'y a plus en France qu'un seul cri, qu'un seul sentiment pour la république; elle est comme le soleil et comme le soleil ell éclairera un jour l'univers»[203].

Крайней своей степени достиг энтузиазм, когда один член прибавил: «Cela ne peut pas faillir et c'est la France qui aura la gloire d'avoir donné le signal. Saluons tous la République»[204].

Трибуна и зала слились в одном крике; [члены] дамы в перьях махали платками, члены все поднялись. [Куртэ, начальник полиции] Шеф национальной гвардии генерал Куртэ предложил выйти к народу, и так как Собрание еще колебалось, то один член увлек всех, сказав: «L'héroïque population de Paris vous fait demander par le commandant général de la garde nationale de venir proclamer devant elle la République; allons tous, tous, proclamer la République à la face du soleil et du peuple héroïque de Paris»[205].

Тотчас же Пра<вительст>во и почти все Собрание поднялись и вышли на иеристаль Палаты, обращенную к pont et place de la Révolution. В ту же минуту загремели пушки, раздался вопль приветствий в народе, все штыки поднялись кверху с [шапками] киверами в знак восторга, и Правительство прочло с крыльца следующее объявление, составленное г. Беррье: «L'Asseblée Nationale, fidèle interprète du sentiment du peuple qui vient de la nommer, avant de commencer ses travaux, déclare, au nom du peuple français, que la République, proclamée le 24 Février 1848 – est et restera la forme du gouvernement de la France»[206].

Неописанный восторг завладел всеми, кто мог слышать чтение, и крики их разносились по волнам штыков через всю площадь. Члены Собрания сошли с крыльца и смешались с народом, обнимаясь с незнакомыми и пожимая руки, кому ни попало. Миг был превосходен! Чуть ли это не был последний превосходный миг Республики!

Кто мог бы тогда сказать, что через 11 дней Барбес, Альберт, Курт» и множество других жарких патриотов будут сидеть в тюрьме как оскорбившие величие этого же самого Национального собрания.

Разумеется, мы не предполагаем здесь писать историю первого республиканского Парламента или даже перечень его занятий: на это есть документы, всем известные и всем доступные. Мы будем говорить только о физиономии его и о пружинах, которые приведены были в действие страстными и разнородными направлениями в его недрах.

5-го мая Собрание разошлось только в половине первого часа после полуночи, употребив весь этот день на поверку выборов, которые утверждаемые были целыми массами, и на выборы Президента и секретарей. Последнее было значительно, ибо с первого раза должно было показать политическое направление Собрания [глубоко вечером 727 депутатов выбрали Бюшеза]. Большинством 389 голосов на 727, участвовавших в вотировке, выбран был автор «Histoire parlementaire»[207], основатель журнала «Atelier» и католический демократ умеренного направления Бюшез, сроком на один месяц, за ним следовало 5 вице-президентов оттенка «National» [секретари] и между ними работник из «Atelier» Карбон, секретари были выбраны в том же духе и тоже с работником из «Atelier» Пепеном. Только два имени имели некоторую легкую радикальную репутацию, в вице-президентах – Гинар, а в секретарях – Фалукер Пиат{212}. Занимая президентские кресла, Бюше произнес речь, в которой засвидетельствовал, что во вчерашнем заседании Палаты 17 раз провозгласили Республику, и вместе с тем объявил, что на будущее время устроение судьбы рабочего класса и разрешение труднейших экономических задач составит ее призвание. Длинное это заседание путаницей частных предложений, разговоров, вместо рассуждений, и, наконец, даже крупной бранью, которой обменялись Барбес с одним членом, получившим от него название аристократа и ответившего названием крамольника (vous êtes un faction), показало как неопытность [Палаты], нетерпеливость Палаты, так и разнородность элементов и глухую вражду, в ней вращающихся.

Следующие два заседания были заняты преимущественно отчетами Временного правительства за время своего управления, прочитанными и просто сложенными на бюро. Вместо старого Дюпона, долженствовавшего в качестве Президента [отдать] предоставить полный рапорт управления, обязанность эту принял на себя Ламартин. Аплодисменты и [восторги] восклицания не умолкали: это было вроде учтивости, какую Палата отдавала народу, выбравшему Временное правительство. Сказав о величии народа, свершившего одну из самых великодушных революций, когда-либо появлявшихся: «où chaque citoyen à Paris était à la fois soldat de la liberté et magistrat volontaire de l'ordre, в которой la France et l'Europe comprirent que Dieu avait ses inspirations dans la foule et qu'une révolution inaugurée par la grandeur d'âme serait pure comme une idée, magnanime comme un sentiment, sainte comme une vertu»[208], Л<амартин> перешел к внешним сношениям и в них отыскал точно чувство бескорыстия, самоотвержения, великодушия Франции. Перечисляя отдельные акты министерства, Л<амартин> очень искусно умел заострить каждую меру многозначительной фразой, намекавшей на опасность отъединенного положения и на будущность, которая посредством их открывается. Говоря собственно о способе управления, Л<амартин> [извлек огромное] несколько браво заметил, что члены Пра<вительст>ва в эти тревожные месяцы не пролили ни одной капли крови и не позволили себе даже арестации кого-нибудь, и промолвил: «Noua pouvons redescendre de cette longue dictature sur la place publique et nous mêler au peuple, sans qu'un citoyen puisse nous demander: qu'as – tu fait d'une citoyen?»[209].

Он заключил речь просьбой отпустить Правительству грехи невольной диктатуры (amnistiez notre dictature involontaire) желанием снова стать в ряды простых граждан и, наконец, воззванием к истории: да сохранит она при описании «той революции только два имени: «le nom du peuple qui a tout sauvé et le nom de Dieu qui a tout béni sur les fondements de la République»[210].

За Л<амартином> появился Ледрю-Роллен и, несмотря на свою дурную репутацию ультра-радикала, заставил себе аплодировать. Палата тут уже льстила не народу, а одной из сильных партий в государстве. Л<едрю>-Роллен [прямо] почти прямо начал с комиссаров, посланных в провинцию, и со своих циркуляров и публикаций, наиболее возбудивших ропот в мещанской части популяции. Касательно первых он объявил, что на другой день революции он мог вручить сокровища свободы только людям [вер], взятым с баррикад. Инструкции, им данные, были тоже делом обстоятельств: «Je ne les aurais point écrites qu'elles seraient nées de la force-même des choses[211].

Притом же самая его корреспонденция с ними может показать Палате, «qu'il n'y rencontre une dépêche qui ne soit empreinte à la fois du désir ardent de faire triompher la révolution et d'une pensée constante de conciliation, d'ordre et de paix»[212].

Перечисляя свои распоряжения по организации всеобщей вотировки, вооружения национальной гвардии и всего народа, энергически неутомимо и без отягощения государ<ственной> кассы, Л<едрю> прибавил слово о подозрениях, ходящих касательно его участия в народных движениях последних месяцев: «Я сочувствовал, сказал он, Парижу, когда он пришел целой массой к Правительству, окружая его своими миролюбивыми волнами, в ответ на одну неблагоразумную попытку, (une démarche imprudente), (16 марта см. выше) «mais le jour où quelques fous ont essayé de pervertir le sens et le résultat d'une manifestation pareille, je n'ai point nésité à les combattre de front. C'est par mon ordre que le rappel a été battu etc.»[213]

Л<едрю>-Роллен заключил мнением, что революция пришла для осуществления уже назревших социальных идей. «Bien imprudent et bien coupable sera celui qui voudrait arrêter la révolution à la stérile conquête de formes politiques, – сказал он, – и мы пришли сюда для создания новой общественной формы, par là nous n'avons pas seulement rendu l'homme à sa dignité naturelle, nous avons assuré la gloire et le bonheur de notre commune patrie et contribué à émanciper le monde!»[214]