Воображаемый репортаж об одном американском поп-фестивале - Тибор Дери

Национализацию крупных предприятий и назначение его управляющим Анча воспринял как поворотный пункт своей жизни. Свойственная ему чистоплотность во всем требовала упорядочения по возможности всех вопросов, не решенных ранее по лени или слабости, чтобы затем со спокойной душой и в полную силу приняться за новые вдохновляющие задачи. К числу нерешенных вопросов принадлежали и неопределенные отношения с собакой. Признав, что в безмолвном их сражении он все равно уже побежден, инженер попросил жену зайти к владельцу собаки и выяснить, не согласится ли он с нею расстаться и на каких — материальных — условиях. В его решении, вероятно, сыграл определенную роль окрашенный нежностью рассказ жены, когда она, растроганно и светло улыбаясь, поведала ему о посещении собаки. Ее женскую фантазию особенно взбудоражило невинное кокетство молодой собаки-матери, то, как гордо прохаживалась она перед скамейкой, самодовольно поворачивалась, изгибалась с видом манекенщицы, как бы призывая обратить внимание на вернувшуюся к ней стройность, здоровую легкость.

Правда, за этой растроганностью крылось, несомненно, все то же нечистое начало, какое и влекло бездетную пару к молодому животному, но инженер в эту минуту, перед новыми задачами, которые ему предстояло решать, и, может быть, как раз из-за них, попросил у совести своей пардону. Принцип чистоты, рассуждал он, если применять его с беспощадной скрупулезностью, может оказаться бесчеловечным и даже враждебным самой жизни.

На другой день Эржебет заглянула к хозяину собаки, отставному полковнику. Но он, хотя давно уже мечтал освободиться от бесполезной твари, которую навязал ему какой-то сбежавший за границу родственник, ответил соседке-коммунистке все же уклончиво. Он обещал уже собаку другому, сказал полковник, а впрочем, наведайтесь через неделю, может, ее и не возьмут. В ходе этой беседы биография собаки не слишком пополнилась новыми данными. Эржебет узнала только, что ей от роду год, самое большее полтора, и что щенков, за исключением одного, уничтожили. Выходя из сада, она глядела по сторонам напрасно: фокса не было видно. Собака ждала ее дома, на ступеньках у самой двери. Против обыкновения она всего лишь раз-другой подпрыгнула высоко, потом наспех вылакала поставленное перед ней молоко и во весь дух бросилась туда, к единственному оставшемуся щенку.

Ночью, поджидая мужа, Эржебет со сладкой и болезненной спазмой в молодом еще сердце думала среди прочего о том, дано ли инстинкту считать — хотя бы производить сложение и вычитание. Способна ли собака заметить, если из пяти ее щенков отнимут одного? А если двоих? Или троих? И если оставили одного лишь щенка, неужели она почувствует только то, что вокруг стало меньше суеты, тише скулеж и тявканье, и меньше приходится вылизывать, и для кормежки достаточно одного-единственного соска?.. Или она помнит отдельно каждого, кого потеряла? Ибо чего и стоит та материнская любовь — даже с точки зрения жаждущей размножаться природы, — которая удовлетворяется малой частицей, хотя могла бы притязать на целое? На следующее утро Эржебет, прогуливаясь, случайно шла мимо полковничьего сада. Собака лежала недалеко от ограды на согретой солнцем траве, чуть-чуть откинувшись на бок, а перед приподнятой передней лапой ее белел маленький, в черных пятнах, меховой мячик; словно сердитый автомат для сосания, он вновь и вновь принимался сосать, азартно помогая себе коротышкой хвостом. Собака заметила Эржебет, подняла голову, посмотрела на нее блестящими своими черными глазами из-под белых ресниц, два-три раза вильнула хвостом. Она выглядела ублаженной, спокойной, счастливой. Женщина вздохнула и пошла дальше. И в последующие недели, когда Эржебет уже больше времени проводила в обществе «фокси» — которая иной раз даже сопровождала ее на прогулки, — очевидно было, что жизнерадостность собаки не омрачена ни малейшим пятнышком. Душевная опустошенность ее была заметна разве что в течение двух-трех дней, когда у нее отняли последнего щенка — полковник подарил его своему приятелю, депутату партии мелких хозяев от Сентэндре.

Когда Анча впервые назвал Ники по имени, в ее жизни началась новая глава. До сих пор, как уже говорилось, супруги и между собой называли ее просто собакой или в лучшем случае фокси, собственное же имя ее, может быть, только раз или два сорвалось с губ жены инженера, да и то когда отношения их благодаря терпеливой настойчивости собаки становились с каждым днем доверительнее. Но легально кличка Ники утвердилась в словаре супругов лишь после того, как отношения эти были узаконены. Полковник, правда, не отдал им собаку, напротив, он поспешил подарить ее крестьянину, жившему на самой окраине деревни, который не без уговоров согласился в конце концов взять «животину, коли она и вправду ловка крыс душить», — но Ники два дня спустя от него сбежала, а так как полковник прогнал ее со двора, сразу же кинулась искать пристанище к Анче. Эржебет выкупила ее у крестьянина за десять форинтов.

Впрочем, она прежде съездила в Пешт, на площадь Рудольфа — ныне площадь Мари Ясаи, — где коммунистическая партия выделила им квартиру, и обошла все вокруг, чтобы выяснить, где придется ей выгуливать собаку и где Ники сможет вволю побегать. Прямо перед домом был разбит небольшой сквер, однако здесь играло много детворы: гораздо более подходящим и даже просто первоклассным местом для прогулок сочла она набережную Рудольфа, нижнюю набережную у самого Дуная, откуда открывался превосходный вид на горы Буды, так что и человеку здесь было недурно. Вообще же их квартира, которую выкраивали из больших, делимых пополам апартаментов, еще не была готова, и, по расчетам жены Анчи, раньше июня — июля переехать в нее им не удастся, так что дивную весну и начало лета они еще смогут провести в Чобанке.

С физическими и интеллектуальными достоинствами и недостатками собаки они познакомились, в сущности, лишь после того, как зажили вместе. Инженеру они были почти неведомы, ведь он каждую вторую-третью ночь коротал у своего рабочего стола, когда же ночевал в Чобанке, то приезжал обычно таким усталым и так переполнен, так увлечен был своими делами, что успевал лишь бегло приласкать жену и заботливо, но так же бегло спросить, все ли у нее благополучно. По сути дела, он видел собаку только по воскресеньям, да и то после обеда, потому что воскресные утра тоже проводил на заводе.

В одно из таких воскресений собака продемонстрировала целую серию образцов физической ловкости, силы, мужества, выдержки. Они гуляли по холмам, подымавшимся сразу за деревней, шли пологой тропой среди пшеничных полей, как вдруг с чьего-то надела вымахнул заяц — надо полагать, в жизни Ники это был первый заяц. И не заяц даже, а легкая летучая землисто-серая тень, которая скользнула на миг среди задрожавших стеблей и, сверкнув белым пятном под хвостом, вновь исчезла в заплескавшихся волнах пшеницы. Собаки вообще замечают сразу и незамедлительно бросаются догонять все и вся, что от них убегает. Очевидно, и Ники не само явление природы, которого она не знала, заставило тотчас напрячь мышцы лап, в стремительном беге, но внезапное его исчезновение. В мгновение ока и она исчезла среди колосьев.

Ники долго не подавала о себе вестей. Супруги немного подождали ее, затем пошли дальше. Они успели пройти немало, когда услышали наконец далекий, но быстро приближавшийся лай. Первым на склон холма, поросший редкой травой и кое-где затененный цветущими кустами шиповника и боярышника, выскочил заяц. Собака — длинная белая молния — вылетела в нескольких метрах от него из раскинувшихся на вершине холма высоких зарослей акации. Они мчались прямиком к тропе, по которой шли супруги Анча. Преследуемое животное в слепом своем страхе, очевидно, их не заметило. Супруги остановились как вкопанные от удивления, неожиданности, тотчас перешедших в веселое ожидание, и, замерев, затаив дыхание, смотрели на стремительно летящие к ним фигурки. Ники мчалась с невообразимой скоростью, ее длинноватые — не по правилам — ноги, которые у всякого понимающего в фокстерьерах толк собаковода вызвали бы презрительную усмешку, с каждым скачком — не по правилам — приближали ее к улепетывавшему зайцу. Пологий открытый склон несомненно также давал ей некоторое преимущество. Когда преследуемый достиг проселка и у самых ног супругов длинным прыжком перемахнул через буйно разросшуюся по обочинам густую крапиву, Эржебет от волнения слабо вскрикнула: нос собаки был всего в одном прыжке от короткого, напряженно вытянутого заячьего хвоста. Инженер ласково коснулся жениной руки.

— Не бойся, — сказал он, успокаивая, — это старый, видавший виды заяц. Ники его не догонит.

Хотя единственным героем нашего повествования является причисляемая к предметам роскоши и для общества совершенно бесполезная собака, супруги же Анча служат лишь дополнением к ней, выступая как незначительные, второстепенные персонажи, и следовательно, изображение душевных состояний инженера отнюдь не наша задача, мы все же должны отметить, что мужская его душа обуреваема была двумя противоречивыми чувствами: с одной стороны — человеколюбивым стремлением оберечь спокойствие его робкой супруги, избавив ее от кровавого зрелища растерзанного зайца, с другой стороны — диким, откуда-то из самого нутра рвавшимся желанием, чтобы Ники-охотница догнала преследуемую дичь, вцепилась ей в горло, распростерла на земле, прокусила хрипло дышащую гортань и, наступив передними лапами на труп зайца, прямо из разинутой пасти поверженной жертвы лакала кровь красным своим языком. Эта неприличная, чисто мужская страсть, разумеется, лишь мимолетно и почти незаметно вспыхнула в его душе без каких-либо последствий, не оказав воздействия на нравственное его поведение, подтверждением чему может служить хотя бы то, что, когда заяц у самых ног его перемахнул через крапиву и мгновенно исчез в канаве, он дважды судорожно сжал руку жены, испытывая, надо полагать, истинное облегчение.