Рецепт наслаждения - Джон Ланчестер

Чтобы продемонстрировать, что я разбираюсь в этом вопросе — процесс, лестный для обеих сторон, граничащий с прямым «поглаживанием», — я уточнил у шеф-повара точное название сыра, который я принял за «Лазак», по наитию, так как существует несколько близких к нему по вкусу сортов. Мое предположение оказалось верным.

— Месье путешествует?

Месье заверил, что так оно и есть. Затем мне пришлось в течение нескольких минут притворяться, что я прислушиваюсь к его советам и описаниям дороги, после чего мы расстались, обменявшись заверениями во взаимном уважении. Я и вправду путешествовал и провел то утро, радостно и свободно мчась вдоль берегов Луары. Машины на дороге попадались редко и вели себя скромно (как только я покинул banlieues[204]Лориента), облака были высоки и стремительны, а «Пежо» — приятно предупредителен. Луара — очень подходящая река для путешественника, если он (можно, отбросим утомительное притворство, якобы это местоимение не указывает на род существительного? Любые предложения, содержащие слова вроде «Пилот истребителя, если он…» или «Великий философ, если он…», созданы как раз с целью исключить всех представительниц женского пола, если нет четкого указания на обратное. Большое спасибо.) серьезно относится к французским рекам. Это река, которая обладает высшей степенью каверзности, качества, присущего также монотонно-широкому, напыщенному, медленному Рейну, который будто шагает в ногу под барабанный бой собственной истории, и задушевному и осознающему собственную задушевность Дунаю, который производит впечатление оратора, получившего чуть больше, чем нужно, похвал и ставшего теперь намеренно и нарочито «обаятельным». Во Франции Сена обладает всеми преимуществами северности (качество, недооцениваемое нашим галльским друго-врагом), но она слишком фатально увлечена Парижем — у нее парижские взгляды и непрошеное и не полностью оправданное чувство собственной центральности. Жиронда, роскошная по-своему речушка, играет слишком практическую роль, являясь aelixir vitae[205] для вин семейства Бордо — испытывать к ней благодарность было бы так же наивно, как быть по-язычески благодарным Солнцу. Нет, Рона — единственный серьезный претендент на речное первенство — изумительно длинная, властная в разнообразной величественности своих пейзажей и текущая в сторону прекрасного, оплетенного виноградной лозой, напоенного ароматами трав, залитого солнечным светом края нашей северной мечты, Юга. И в этом, конечно, и заключается помеха. Беда Роны в том, что она, в конце концов, слишком очевидна — именно такую реку разработала бы добросовестная турфирма. Нет, Луара и только она: река, текущая в сторону, по укромным сельским уголкам, бросая дерзкий вызов душе картографии, которая предписывает, чтобы все во Франции было расположено и направлено с севера на юг, постепенно увеличиваясь с уменьшением градусов широты и повышением градусов Цельсия. Это река, являющая центральной для французской истории со времен Gallia comata, «длинноволосого галла», завоеванного римлянами, и на протяжении долгих, героических веков построения шато, куртуазной любви, герцогских распрей, придавших ее берегам историческую плотность и обжитость, с которыми не сможет сравниться никакой другой район страны (в этом Луара соперничает даже с упругим палимпсестом английского ландшафта). Вспомним еще высокие небеса и широкие горизонты центральных заливных равнин, где, с 1516 по 1519, провел три последних года своей жизни Леонардо да Винчи. Он, с его неисполнимыми замыслами и изобретениями и великими картинами, написанными на незакрепленных и потому стремительно разрушающихся поверхностях, есть истинный герой принципа неоконченности, несостоятельности в силу чрезмерности таланта и гения, который преуспевает в таком большом количестве областей, что ему не удается оставить устойчивого напоминания о себе ни в одной из них конкретно. (Если из моих слов вы заключили, что я невысоко ценю эту самодовольно и ограниченно ухмыляющуюся горничную из Лувра, то вы совершенно правы.) Тот грубый факт, что Луара, будучи в длину более тысячи километров, является самой длинной рекой Франции (это наименее очевидная и потому наиболее неотразимая винная река Франции) наряду с тем обстоятельством, что она несудоходна — слишком мелководная и ненадежная, чтобы служить средством транспортировки, — и чудесно незапятнана присутствием человека (которое сконцентрировано вокруг меркантильного и шумного, текущего параллельно ей из Роанна в Бри канала, достигающего своей кульминации в курьезной зрительной шутке, где красивый акведук Александра Густава Эйфеля переносит канал через саму реку), делает Луару зеркалом и метафорой человеческой души — ненадежной неисследованной, сопротивляющейся банальной идее полезности', ее поверхностное спокойствие скрывает неожиданные глубины, тайные стремнины. Я с явным нетерпением ждал предстоящую вечером поездку. Заказывая мой «Пежо-306», я подчеркнул, что мне нужен застекленный люк в крыше.

Внимательный читатель заметит в предшествующем отрывке определенную нотку облегчения: неспешная автомобильная прогулка, безмятежно спланированная в спокойном предвкушении без сучка и задоринки выполняемого плана; возможность с бюргерской уверенностью положиться на географические справочники и путеводители; отсутствие других лиц, в частности, молодоженов, в ресторане, где я пообедал; предательский аперитив — выдающий с головой графин rosé,[206] разоблачающий (хотя теперь, вспоминая сказанное, я отмечаю, что на самом деле до разоблачения дело не дошло — какой я хитрец!) marc de bourgeuil (чуть-чуть слабоватый привкус алюминия), который помог в пути двум чашкам бескомпромиссного эспрессо. Практика потребления бренди и кофе одновременно — это один из тех случаев, когда люди принимают яд и противоядие вместе. Я мог бы упомянуть, что в отсутствие маскировки прохладный воздух, овевающий мою недавно выбритую голову, был отчетливо освежающ.

Ни одно хоть сколько-нибудь важное дело невозможно довести до конца, не спланировав его. (Такой вещи, как приятный сюрприз, не существует.) Сегодня утром, проверив местонахождение моих молодоженов с помощью пары минут благоразумного электронного подслушивания, я встал в тот час, когда мне составляли компанию только монахи, поднимавшиеся, чтобы пропеть свои предрассветные молитвы. С хрустом потягиваясь, они шагают в прихваченную морозцем часовню, их дыхание повисает в воздухе, словно дух, пока они напевно проговаривают слова молитвы. Это напряжение запечатлено в бронзовой фигуре, с которой позже отлили столько копий, моим братом, Его «Требник», согбенная, но при этом торжествующая фигура, настолько же набившая оскомину, как та роденовская работа, которую брат обычно называл «Лизуны». На самом деле, он даже это свое творение, знаменитое духом мирского благоговения и почтения к самой идее преклонения (один критик отметил, что это «одно из самых убедительных и страдальческих выражений почтения вере от нашей агностической современности»), называл «яичница с картошкой». В этот час в маленькой лориентской гостинице все замерло, и я крался, бесшумно, как автоугонщик, в свитере с высоким воротником и черных парусиновых туфлях на резиновой подошве, по коридору, вниз по лестнице и мимо стойки администратора к боковой двери которая открывалась изнутри и не была под сигнализацией, ибо месье предусмотрительно признался швейцарцу-администратору, недавнему выпускнику школы, готовящей гостиничных служащих, и определенно горящему желанием заняться наконец делами посерьезнее, что подвержен бессоннице и имеет обыкновение предпринимать успокаивающие прогулки в предрассветные часы. Месье в ответ заверили, что никаких проблем у него не возникнет. И поэтому месье вышел во двор, где воздух был по-ночному пронзительно-прохладен и над которым возвышалась одинокая лампочка без плафона: она горела высоко на увитой ползучими растениями кирпичной стене над деревянными дверями, выкрашенными в зеленый цвет и составлявшими наружную стену двора, выходящую на рю Тьер.

Их автомобиль был, согласно закону максимального неудобства, обычно описываемому как «чертово невезение», хотя более точно его было бы назвать промыслом Божьим, припаркован посредине площади. Продвигаясь вперед, повернувшись боком, чтобы протиснуться между «БМВ» седьмой модели, где под передней панелью с готовностью вспыхивала красная лампочка противоугонной сигнализации, и объемистым белым «Вольво» с обтянутыми шотландкой сиденьями — один беглый взгляд вверх подтвердил, что все окна во двор закрыты занавесями или ставнями (о благословенная голая лампочка!), — я почувствовал присутствие чего-то живого. Я застыл на мгновение, пока данные, полученные органами чувств, но не достигшие еще порога осознания, не сгустились в силуэт большого мохнатого пса, лежащего в луже желтого света под трижды проклятым источником света. Глаза его были открыты и смотрели на меня с собачьей настороженностью — несомненно, этот пес имел ранее привычку грубо приставать к постояльцам и на горьком опыте научился следить за своим поведением. Из каждой огромной ноздри Фидо при каждом сдавленном выдохе появлялось облачко пара. Пес был briard, или beiger de Brie,[207] теперь я его разглядел — эту косматую, дружелюбную, верную породу изначально использовали для выпаса стад и охраны их от волков, из-за размера такого пса почти можно спутать с небольшим пони. Единственный недостаток briard в качестве семейного любимца — это его хорошо известная несклонность к долгожительству. (В семье Этьена была такая собака, по имени Люсиль, и ее фотографию он носил в бумажнике вместе с противоядием против пчелиного укуса.) Мне же придало смелости то, что в случае столкновения с псом у меня, благодаря предупреждению о мой фиктивной бессоннице, имелось преимущество безупречно спланированного алиби, как если бы преступник имел возможность доказать, что был на сцене Лондонского Палладиума, где его видели тысяча триста зрителей, в тот момент, когда, согласно уликам, было совершено преступление (медленно действующий яд; лентяй-патологоанатом; подведенные стрелки на часах). И все-таки двор был окружен домами и слишком просматриваем из окон, он превратился бы в великолепный амфитеатр, что могло погубить мои планы. А потому я вложил, сколько мог, уверенности и теплоты в свой раскатившийся театральным эхом шепот, наклонился вперед и с усилием прошипел: