Дом на границе миров - Александра Окатова

Варя представила себе портрет в характерной манере Пикассо, это было смешно, но слова не отпускали, и Варя решила, что настоящее в этой дурацкой песне – именно чувство потери, и колечко с бирюзой было теперь как напоминание о различных потерях, позже к ним присоединилась ещё одна – когда Варя была на первом свидании со своим раком-отшельником, то она не случайно надела это колечко, а чтобы запечатать в нём ещё одну потерю, он тогда спросил её: значит, ты не свободна, – показывая на кольцо с бирюзой, но что мужчины понимают в кольцах? – Это кольцо ничего не значит, – ответила Варя, и это было почти правдой, ведь оно не было обручальным, которое Варя предусмотрительно сняла, теперь оно вместе со всеми запечатанными в него потерями бережно хранится в том самом серванте, купленном счастливым и гордым собой папой, когда родилась Варя, в период, когда за мебелью надо было охотиться, и сервант в псевдовикторианском стиле, сделанный в Венгрии, с закруглёнными зеркальными стёклами в верхних дверцах и инкрустацией из ценных пород дерева в виде языков пламени или листьев на нижних, ещё жив и почти не изменился, стоит сейчас у Вари в комнате, там же – всё возвращается на круги своя – хранится это колечко с бирюзой, символ потерь, Варя в детстве не понимала, почему прозрачные стёкла серванта с гранью по краям назывались зеркальными, а мама сказала, что так называются особенные, толстые с фаской стёкла, и Варя зачарованными глазами смотрела, как из серванта бережно вынимались большие, цветного хрусталя фужеры с гранёным рисунком, фиолетовые, сочно-оранжевые, густо-красные, из них в живых остались только тёмно-фиолетовые, а мамы с папой не стало, теперь, когда Варя была взрослой, она думала, как обидно покупать вещи, которые легко переживают людей, «живые знают, что умрут, а мертвые ничего не знают, и уже нет им воздаяния, потому что и память о них предана забвению», поэтому Варя любила эти оставшиеся три фужера, к которым прикасались руки матери и бабушки, ещё у Вари теперь особенные отношения с шахматами, потому что Варин папа любил и хорошо играл в шахматы, Варя их собирает и пытается играть, но так хорошо, как она играла с папой, когда ей было пять лет, она уже не может, ещё Варин папа любил полонез польского, хотя он-то не поляк, а поляк – Варин дед, отец Вариной мамы, которого она никогда не видела, а только слышала о нём, так странно всё закольцовано – как рондо, композитора Огинского, точнее Огиньского, папа даже хотел, чтобы на его похоронах прозвучал этот полонез, он ещё называется «Прощание с Родиной»(1794), хотя скорее это не прощание, а встреча, последняя, которую нельзя отменить, и в этом есть сладкая горечь удовлетворения, последнего успокоения, но когда он умер, это событие почему-то застигло Варю врасплох, и она теперь всё время об этом помнит и чувствует вину, потому что тогда она не успела найти эту самую печальную и одновременно самую прекрасную на свете мелодию, которая теперь стремительно опрокидывала Варю в тоску по нежному папе, вообще чувствительный Варин папа и суровая стойкая мама легко могли бы поменяться телами, так было бы правильнее: мама так редко целовала Варю и Иру, зато папа, который был родным только для Вари, был очень ласковым и весёлым, он считал, что с ним окружающим должно быть легко, так и было, и строгая Варина мама всегда смягчалась от его ласковых шуток и называла его солнышком, Варя помнит только один случай, когда до неё докатились слабые отголоски скандала между папой и мамой, когда та обнаружила в кармане его пиджака два театральных билета с оторванным контролем, на спектакль, которого мама не видела, и был у папы ещё один грех: раз в пять лет он слетал с катушек и сильно напивался, не впадая при этом в запой, однажды из командировки в Египет, где тогда тоже, как и сейчас, в Каире на улицах валялись дохлые раздутые ослы, на которых местные, как и сейчас, не обращали никакого внимания и бегали наглые дети с криками «бакшиш-бакшиш», и признавая только деньги, бросали на землю любые сувениры, подаренные туристами, он приехал с распоротым вертикально посередине носом, нос был крупным, пропорол его папа очень глубоко, ныряя пьяным, к врачам не обращался, поэтому шрам остался на всю жизнь, в другой раз после празднования на работе Нового года папа позвонил и сказал более высоким, чем обычно, неровным голосом: «Муля, только не ругайся, я, кажется, сломал руку», так и оказалось, это было, когда Варя была беременна первым сыном, мама притащила шатающегося папу домой, налила ещё рюмку, впервые Варя увидела, как быстро рюмка водки снимает похмелье, потом отвезла в травмопункт, где руку загипсовали, и всю свою, короче папиной на четыре года, жизнь мама удерживала его от падения только угрозой, что она покончит с собой, а Ирин папа, первый мамин муж, был потомком дворянского рода, знание этого факта практически сломало Вариной сестре Ире жизнь, потому что она никого, и Варю, конечно, тоже, не считала ровней себе, но в семье была легенда, что папин род идёт от черногорской княжны, что не исключено, судя по тому, как царственно выглядела Варя в меховой боярской шапке, когда она каждое воскресенье ходила в церковь – был у неё такой период, – и таким красивым было её лицо в мигающем тёплом живом свете свечей, что к ней подходили незнакомые люди и говорили, какая она красивая, вполне возможно, из-за черногорской княжны, затесавшейся в Варину родословную, была ещё Варина прабабушка, общая и для Вари, и для Иры, мать бабушки Вари, Наталия, её семья жила в Орле, там была обувная мастерская, а на втором этаже в длинном тёмном коридоре стоял огромный ведерный, всегда горячий самовар для членов семьи, мастеров-обувщиков и посетителей, и однажды маленькая пятилетняя бабушка Варя, в честь которой была названа сама Варя, играла с другими детьми в салочки рядом с самоваром, стоящим на полу, зацепила кран, и, пока не подоспели взрослые, кипяток лился прямо за голенище высокого ботиночка, чулок с левой ножки снимали вместе с кожей, и Варя даже сейчас помнит, какая белая-белая, тонкая, нежная кожа была у бабушки Вари от середины голени до щиколотки, мама бабушки Вари, Варина прабабушка, Наталия, была замечательной красавицей, несмотря на то, что ещё в детстве переболела оспой, а когда муж Наталии умер, она даже с пятью детьми и оспинами на прекрасном лице только после долгих уговоров согласилась выйти замуж за мужчину много моложе себя, который любил её всю жизнь, но эта общая для Вари и Иры прабабушка, к Вариному сожалению, была мещанкой, не то что Ирина бабушка, мать её папы, которая из дворян, – причина наследственного Ириного презрения к окружающим, которое мешало жить прежде всего самой Ире, а потом уже всем её близким, её бабушка по родному отцу была такая же высокомерная, как теперь Ира, а когда она была маленькая и жила с мамой в семье Ириного папы и его матери, денег в семье было много, царские золотые десятки хранились в ящике массивного стола, и маленькая Ира, когда ей было лет шесть, таскала золотые монеты и бегала покупать семечки у торговки на углу, та очень уважительно с ней обращалась и всегда щедро насыпала семечек в фунтик из газеты и ласково говорила: девочка, приходи ещё, потом мама забеременела и сделала аборт, тогда Ирин папа понял, что она его не любит, мама рассказывала, как он горячо обещал ей, когда уговаривал выйти за него замуж, что сделает её счастливой, он был сильно в неё влюблён, но мама ждала с войны другого, его лучшего друга, а когда тот погиб на фронте, оставшийся в живых сразу сделал маме предложение, мама его приняла, родилась Ира, ну а после того, как мама сделала аборт, он напился и в отчаянном бессилии всю ночь возил жену за волосы по полу, объясняя проснувшейся дочери, что её мать убийца, она молчала, после этого мама с Ирой стали жить отдельно от её папы, гордая мама продавала последние оставшиеся после войны цепочки и колечки, чтобы сварить Ире куриный бульон, а ещё через некоторое время они стали жить с будущим Вариным папой и его матерью, той, которой он в своём детстве, глядя на её трудную – растить двух мальчишек без мужа – жизнь, обещал, да так и не подарил меховые штаны, Варя физически представляла, как в них должно быть уютно, тепло и защищённо – в меховых-то штанах ничего не страшно, – на улице Каляевской, для Вари в детстве это звучало как заклинание: «накаляевской», она долго гадала, что бы это слово могло значить, но так и не поняла, пока не подросла, а там, на Каляевской, после совместной поездки на Сахалин мама с папой поженились и родилась Варя, мама с маленькой Варей и подросшей Ирой уходила на весь день из дома и они на улице ждали Вариного папу, он обнимал жену и говорил: милая, ну не бойся, я ведь с тобой, пошли домой, – чтобы вместе с ним идти к свекрови, потому что она не могла без него находиться с его матерью, не потому, что боялась её или ненавидела, нет, а из гордости, чтобы не просить ничего, Ира почти сразу стала называть его папой, а своего родного потом видела один только раз, но ни она, ни он ничего не почувствовали; когда Варе не было трёх лет, папина мать, бабушка Саша, та, которой он обещал подарить меховые штаны, да так и не подарил, умерла, Варя плохо её помнит, только высокую тёмную худую молчаливую старуху и то, что рассказывал папа про меховые штаны, она умерла, когда была на побывке у старшего сына, Владимира: она жила поочерёдно то у папы, то у его брата, юриста, внешне похожего на папу, сохранилась фотография, где папа и дядя Володя маленькие сидят вдвоём в жестяном корыте, и так смешно казалось маленькой Варе, что её папа на карточке меньше самой Вари, папин брат Владимир был совсем другой – не любил людей, суровый и молчаливый, а его жена, говорливая весёлая еврейка, тётя Неля, за которой Варя через много-много лет, когда мамы уже не будет, ухаживала, когда её дочь, Варина двоюродная сестра Таня, уехала, потому что у неё уже была куплена путевка на горнолыжный курорт и сдать её уже было нельзя, потому что деньги и отпуск пропали бы, а её мама, Варина тётка Неля, сломала шейку бедра, Варя в память о своей маме, которая никогда бы не отказала в такой просьбе, ухаживала за ней, Варя тогда поняла важную вещь – когда она выливала судно и мысленно ругалась, вот нюхать теперь десять дней эту вонь, эту чёртову вонь, в чёртовой чужой квартире, с чёртовой, всё время лающей немецкой овчаркой, Варя вдруг расслабилась и подумала, что это она сама себя так накручивает и делает себе же хуже – если так злиться, то можно умереть от потери всего человеческого и отравления желчью, и что есть такие эгоистичные люди, которые заботятся только о себе на самом примитивном животном уровне и не хотят выносить судно и нюхать эту чёртову вонь, Варин же эгоизм простирался гораздо дальше: ей было хорошо, когда была спокойна её совесть, – Варина совесть не дала бы ей покоя, если бы она не помогла Тане и отказалась ухаживать за тётей Нелей, и тут Варе стало легко и стыдно, что она так думала о тёте Неле несколько минут назад, она поняла, что вынести судно и перестелить, как любит Варя, чтобы ни одной крошки, ни одной складочки, постель, это самое лёгкое и малое, что она может сделать для всегда весёлой тётки Нели, и до Вари теперь дошло, как люди могут работать в больницах, где лежат смертельно больные, и это не так противно и трудно, как кажется, а даже легко и радостно, голова у тётки Нели по-прежнему работала хорошо, и для Вари она была участницей семейной истории, Варя берегла всех людей и все предметы, которые были свидетелями жизни, хотя кроме Вари это никому не было нужно, она всё время пытается не забыть, не разлюбить, потому что для Вари это значит обесценить, и поэтому она боится разбить оставшиеся тёмно-фиолетовые фужеры, но при этом не может отказать себе в удовольствии подержать такой фужер в руках, выпить из него шампанского, Варя вообще странно относится к вещам, и вещи отвечают ей тем же, и сейчас она собиралась в отпуск и складывала дорожную сумку, а когда Варя складывала в дорогу вещи, она всегда вспоминала, что её папа очень гордился своим умением собирать чемодан, правда, собирал он медленно и методично, можно сказать, нудно, так же, как он что-либо объяснял, – он сам говорил: вот народ непонятливый пошёл – семь раз объяснил, сам понял, а они никак не поймут, он собирал чемодан чрезвычайно аккуратно, вещей влезало много, больше, чем кто-либо другой мог поместить, и когда вещь доставали, она была как свежепоглаженная, Варя помнила это ещё по пионерскому лагерю «Зорька», папа всегда складывал ей чемодан, слишком большой для маленькой Вари, по окончании смены она пыталась сложить всё так же аккуратно и в том же порядке, как папа, и у неё почти получалось; сиротское настроение пионерского лагеря затуманило Варю, когда она складывала шорты, лёгкие футболки, открытые босоножки и любимые шляпы от солнца, похожие покроем на её лагерные панамы, ей и сейчас нравились панамы; Варя попала в пионерский лагерь впервые, когда ей было семь лет, лагерь был от папиного авиационного завода под названием «Кулон», не украшение, конечно, а единица измерения количества электричества, вожатыми были молодые сотрудники того же завода, и все они знали Вариного папу, Варе повезло: все девять лет, пока она ездила в лагерь, вожатой у неё была Таня Головина, с женственными бёдрами, немного сутулая, как будто слегка надломленная в тонкой талии, у неё были большие близорукие печальные глаза и тёмные густые волосы, менялись помощники вожатой, но Таня с её трагической хрупкостью, оставалась всегда, и всегда в гостинцах, которые посылали родители, были любимые Варины конфеты «Южная ночь» со вкусом тоски по дому, а вечерами после отбоя Таня в спальне пела песни, чтобы девочки не болтали чепухи про черный-чёрный гроб на колёсиках, и потом, когда Варя стала взрослой, она с удивлением обнаружила, что её любимая вожатая пела им авторские песни, тогда совсем свежие, только что написанные, это сейчас они старые: Визбора «Ты у меня одна» (1964):