Новый Мир ( № 11 2004) - Новый Мир Новый Мир

Прости меня

                           *      *

                               *

Делают мое стихотворенье

Хлеба кус,

Обонянье, осязанье, зренье,

Слух и вкус.

А когда захочется напиться,

Крикну в тишине,

Крикну — тишине: “Испить, сестрица!”

Станет легче мне.

И сестрица ласково подходит —

Круглая, как море, тишина.

Речи непристойные заводит

Как своя, привычная жена.

И на отмели, в песчаной пене

Возникают меж суровых бус

Обонянье, осязанье, зренье,

Слух и вкус.

1928.

Слепота

Пусть так. Я слеп. Дрожит эфир.

Горит заря. Скудеют реки.

Стучит разнообразный мир

В мои захлопнутые веки.

Но веки — как стена. Не сдвинуть, не открыть.

И мир другой, беднее, может быть,

За ними скрыт. Он ближе и дороже

И зренью моему ясней.

Вот несколько простых вещей:

Бродяга… поезд… бездорожье.

<Начало 30-х годов.>

Ручью

Что с тобой стало, ручей, был ты всегда безглагольным,

Был нелюдимым всегда, треплешься нынче весь день:

— Вышито небо к весне бабочек цехом игольным… —

Врешь, это я написал, выложил суриком тень.

Знаю, что скажешь мне, всю речь твою знаю заране:

Паводок — голос ее. В синих прожилках земли —

В сонных озерах — зрачков отблески. А на поляне…

Врешь! Это выдумал я! Песни мои расцвели!

Завтра придет моя жизнь — так вот в ушах раздается!

(Лесу шепнул: зеленей! Воздуху: будь невесом!)

Жизнь моя завтра придет, та, что Весною зовется…

(Крови своей: не балуй! Ласточкам подал: начнем!)

Спросишь, хитрец: почему ж коврик не выткан зеленый?

Рук не хватило тебе?.. Полно злорадствовать, друг!

Лишь переступит она те полуголые склоны —

Буду следы целовать, даром что скошен каблук.

1932.

Деревня

И вот потомки племени мотыг,

Почивших в бозе сонмами святых,

Рассказывают путь земного шара,

О полуголом гнутом дикаре,

Бесплотную любовь ветеринара

И порчу в брошенном инвентаре.

А рядом — выявляя превосходство,

Одушевленность туловищ рябых —

Наглядная краса животноводства —

Лежат корова, и овца, и бык —

Как правила! Как правила — не нужны.

Им не рожать, не хрюкать, не мычать —

Смотреть в окно на месяц золотушный

И первым день суровый замечать.

Когда с утра, обставлены железом,

Что пахнет потом, лошадью, овсом,

Ведомые Перуном и Велесом,

Проходят пахари своим путем.

Идут, а молотилки и комбайны —

Как старые библейские волы!

И на полях, прогорклы и бескрайны,

Вскипают жита первые валы.

И вот, побеждены суперфосфатом,

Уже не благодетели земли,

Дожди косые с видом виноватым,

Как родственники бедные, пришли.

Страда... хмелеет голова от хлеба,

И вкусные трепещут облака.

А взглянешь на языческое небо —

И видишь ковш сырого молока.

И было мне открыто песней злака

Часовни тише и скрытней греха,

Что трактор, прирученный, как собака,

Еще хранит замашки бирюка.

<Начало 30-х годов.>

                           *      *

                               *

Разве припомнишь развалин

Замшенные жерла,

Где, словно пчелкой ужален,

Закат узкогорлый?

Церковки новой, портовой

Смущенные звоны?

Матушку с вечной основой?

(А нитки — бессонны.)

Что вспоминать мне! Ты вспомни

Проулками всеми

Шедшие с каменоломни

Рабочие семьи.

Косточки, вспомни, валялись

Гнилых абрикосов…

К нам, на плечах, приближались

Останки матросов.

Мертвые ждали салюта,

Друзья по-матросски

Губы кусали, как будто

Ища папироски.

Ты не забыл те тужурки,

Пропахшие морем,

Мальчик болезненный, в жмурки

Играющий с морем.

1932.

Последний путь

Мы хоронили дряхлого певца;

Забытого и прочно, и давно.

А были дни — и он смущал сердца

Смятением, что в сердце рождено.

С трудом собрали два десятка лиц,

Чтоб сжечь пристойно одинокий прах,

И двигался автобус вдоль больниц

Сквозь гомон птиц в строительных лесах,

И в стекла иногда вливалась высь

Всей влагой вечереющей зари...

Чтоб сделать много, вовремя родись,

Чтоб быть счастливым, вовремя умри.

30.6.1967.

                           *      *

                               *

Я смотрю на город мой столичный,

На его дневную суету,

И впервые глаз, к нему привычный,

Открывает мрак и пустоту.

Так торгуем, плачем и ликуем,

Так задумали земную ось,

Будто мы взаправду существуем

И давно все это началось.

Мрак предвечный нами не осознан,

И ничто ни с чем не говорит,

Дольний мир пока еще не создан,

Только Дух над ним парит.

3.5.1980.

Ель в окне

Ель в окне, одетая

В белые меха,

Столько раз воспетая

Дудочкой стиха,

Я тебя-то, скромница,

Знаю много лет,

А тебе ли вспомнится

Старый твой сосед?

Как порой невесело

Он смотрел в окно,

А зима развесила

Серое рядно,

Как терзал он перышком

Толстую тетрадь,

Чтоб весною скворушкам

Повесть прочитать,

Как однажды жесткую

Не убрал постель,

А заря полоскою

Золотила ель.

22.1.1981.

Ночная тьма

Притормозив, спросил с небрежной

Усмешкой: “Есть ли закурить?”

А я шагал и думал, грешный:

“Здесь, на земле, мне долго ль жить?”

Он в фирменной дубленке вышел.

Был голос пьян, а сам — тверез.

Я понял раньше, чем услышал,

Что будет разговор всерьез.

Он вышел посреди дороги

Вдоль дач, переходящих в лес,

Такой же, как и я, двуногий

И с тем же признаком словес.

Зима ночную тьму простерла

На елей и заборов смесь,

А он схватил меня за горло:

“Вы долго жить решили здесь?”

Как видно, государь геенны

Гонца прислал на “Жигулях”,

Чтоб он раскрыл мой сокровенный,

Чтоб растолкал мой спящий страх.

Я — за угол, в калитку. Прячусь

В ночном снегу. За мной вдогон,

Утратив на минуту зрячесть,

Кидается автофургон.

Чего гонец бесовский хочет?

Поработить? Побить? Иль сбить?

То я шепчу иль ночь бормочет:

“Здесь, на земле, мне долго ль жить?”

7.3.1981.

Сонет Кларе*

В музеях, что для публики открыты,

Где множество реликвий и святынь,

Мы видим изваяния богинь —

Афины, Геры, Гебы, Афродиты.