Последняя битва. Штурм Берлина глазами очевидцев - Райан Корнелиус

Из девяти слонов остался только один. От голода кожа Сиама висела огромными серыми складками, и у него так испортился характер, что смотрители боялись входить в его клетку. Роза, большой гиппопотам, хандрила, ее шкура высохла и потрескалась, но ее двухлетний малыш Кнаучке, всеобщий любимец, все еще сохранял детскую резвость. Добродушный Понго, горилла весом 530 фунтов, потерял более 50 фунтов и теперь долгими часами неподвижно сидел в своей клетке, угрюмо таращась на людей. Пять львов (двое из них — львята), медведи, зебры, антилопы, обезьяны и редкие дикие лошади — на всех них сказался дефицит питания.

Существовала и третья угроза жизни обитателей зоопарка. Время от времени смотритель Вальтер Вендт докладывал об исчезновении некоторых из своих редких подопечных. Было только одно возможное объяснение: некоторые берлинцы крали и забивали животных, чтобы пополнить свой скудный рацион.

Перед директором зоопарка Луцем Хеком стояла дилемма — дилемма, которую даже дружба с партнером по охоте, рейхсмаршалом Германом Герингом, да и с любым другим, если уж на то пошло, не могла разрешить. В случае длительной осады птицы и животные наверняка умрут от голода. Хуже того, хищные животные: львы, медведи, лисы, гиены и очень редкий, ценный павиан, которого Хек лично привез из Камеруна, могли разбежаться во время сражения. Как скоро, размышлял Хек, ему придется уничтожить павиана и пятерых львов, которых он так сильно любит?

Густав Ридель, смотритель львов, который выкормил из бутылочки девятимесячных львят Султана и Бусси, уже решил: невзирая ни на какие приказы, он спасет маленьких львов. Ридель не был одинок в своих чувствах. Почти каждый смотритель придумал план спасения своего любимца. Доктор Катерина Хейнрот, жена семидесятичетырехлетнего директора разбомбленного аквариума, уже ухаживала за маленькой обезьянкой Пией в своей квартире. Смотритель Роберт Эберхард был одержим идеей защитить редких лошадей и зебр, доверенных его попечению. Больше всего Вальтера Вендта волновали десять зубров, близких родственников американского бизона. Они были его гордостью и радостью. Чтобы вывести их, ему потребовалась лучшая часть его тридцати лет в науке. Зубры были уникальными и стоили более миллиона марок, примерно четверть миллиона долларов.

Что касается Генриха Шварца, смотрителя птиц, он больше не мог выносить страданий Абу Маркуба. Он подошел к пруду и еще раз позвал большую птицу. Когда

Абу приблизился, Шварц наклонился и нежно поднял его на руки. Отныне птица будет жить — или умирать — в ванной комнате Шварца.

Зал красного с золотом Бетховен-Халле в стиле барокко заполнился публикой.

Резкое постукивание дирижерской палочки, — и все стихло. Дирижер Роберт Хегер поднял правую руку и замер. За стенами зала, где-то в разоренном городе, взвыла пожарная сирена, и ее вой постепенно растаял вдали. Еще секунду Хегер позировал, затем его палочка опустилась и приглушенно забарабанили четыре барабана: в недрах огромного Берлинского филармонического оркестра зародился Скрипичный концерт Бетховена.

Деревянные духовые инструменты начали тихий диалог с барабанами. Солист Герхард Ташнер ждал, не сводя глаз с дирижера. Большая часть публики, заполнившей уцелевший концертный зал на Кетенерштрассе, пришла послушать блестящего двадцатитрехлетнего скрипача, и, когда ясные, как колокольчик, звуки его скрипки воспарили, растаяли и снова воспарили, они замерли в восхищении. Те, кто присутствовал на том дневном концерте в последнюю неделю марта, вспоминают, что некоторые даже тихо рыдали.

Всю войну 105 музыкантов Филармонического оркестра предлагали берлинцам редкое и желанное освобождение от страха и отчаяния. Оркестр подчинялся министерству пропаганды Йозефа Геббельса, и, поскольку нацисты считали, что Филармонический поднимает боевой дух, его музыканты были освобождены от военной службы. С этим мнением берлинцы полностью соглашались. Для любителей музыки оркестр был транквилизатором, на некоторое время уносящим их от войны с ее ужасами.

Музыка, исполняемая оркестром, неизменно глубоко трогала рейхсминистра Альберта Шпеера, шефа министерства вооружений и военного производства. Шпеер, самый культурный член нацистской верхушки, редко пропускал концерты. Музыка более всего остального помогала ему забывать о тревогах — никогда еще он не нуждался в подобной помощи так, как сейчас.

Рейхсминистр Шпеер столкнулся с величайшей проблемой своей карьеры. Всю войну, несмотря на мыслимые и немыслимые препятствия, он сохраняя мощь промышленного производства рейха. Однако давным-давно статистические данные и прогнозы ясно показали неизбежное: дни Третьего рейха сочтены. Пока союзники проникали все глубже в Германию, реалистичный Шпеер был единственным министром правительства, который осмелился сообщить Гитлеру правду. «Война проиграна», — написал он фюреру 15 марта 1945 года. «Если война проиграна, тогда и нация погибнет», — раздраженно ответил Гитлер. 19 марта Гитлер отдал чудовищный приказ: «Германия должна быть полностью разрушена. Все должно быть взорвано или сожжено — электростанции, водопроводные станции и газовые заводы, плотины и шлюзы, порты и фарватеры, промышленные комплексы и линии электропередачи, все верфи и мосты, весь железнодорожный подвижной состав и коммуникационное оборудование, весь автомобильный транспорт и склады любого рода, даже автострады».

Шпеер не поверил и обратился к Гитлеру. У него был особый, личный интерес в отмене этого приказа. Если Гитлеру удастся уничтожить немецкую промышленность, торговлю и архитектуру, он уничтожит многое из того, что создал сам Шпеер: его мосты, его широкие автострады, его здания. Человек, который более, чем кто-либо другой, нес ответственность за создание страшных орудий тотальной войны Гитлера, не мог вынести их полного уничтожения. Но было и еще одно, более важное соображение. Что бы ни случилось с режимом, сказал Шпеер Гитлеру, «мы должны сохранить базис пусть даже примитивного существования нации… Мы не имеем права уничтожить то, от чего зависит жизнь людей…».

Гитлер остался непреклонен. «Отпала необходимость рассматривать базис даже самого примитивного существования, — ответил он. — Наоборот, лучше уничтожить даже его, и уничтожить собственными руками. Нация доказала свою слабость…»

Этими словами Гитлер списал со счетов немецкий народ. Как объяснил он Шпееру, «оставшиеся после битвы имеют малую ценность, так как погибнут лучшие».

Шпеер пришел в ужас. Народ, который так упорно сражался за своего лидера, теперь значил для фюрера меньше чем ничто. Годами Шпеер закрывал глаза на самую жестокую сторону деятельности нацистов, считая, что сам он интеллектуально выше всего этого. Теперь он с запозданием осознал то, что отказывался признавать месяцами. Как он сказал генералу Альфреду Йодлю, «Гитлер совершенно сошел с ума… его необходимо остановить».

Между 19 и 23 марта из гитлеровского штаба на гауляйтеров и военных командующих по всей Германии обрушился шквал приказов «выжженной земли». Тем, кто медлил с исполнением, грозила смертная казнь. Шпеер немедленно развил бурную деятельность.

Полностью сознавая, что подвергает свою жизнь опасности, он с помощью узкого круга высокопоставленных друзей-военных решил сорвать гитлеровский план. Шпеер звонил промышленникам, летал в военные гарнизоны, посещал провинциальных чиновников, повсюду убеждая — даже самых фанатичных нацистов, — что своим планом Гитлер подписывает смертный приговор Германии без надежды на возрождение.

Учитывая серьезные цели развернутой рейхсминистром кампании, его присутствие на филармоническом концерте могло показаться проявлением легкомыслия… если бы не один факт: одним из первых в списке национальных ценностей Германии, за сохранение которых боролся Шпеер, стоял Филармонический оркестр.

Несколькими неделями ранее доктор Герхарт фон Вестерман, администратор оркестра, попросил скрипача Ташнера, любимца Шпеера, обратиться к рейхсминистру с просьбой помочь сохранить оркестр. Формально музыканты были освобождены от военной службы, однако по мере приближения битвы за Берлин фон Вестерман все больше боялся, что в любой день музыкантов мобилизуют в фольксштурм. Хотя официально делами оркестра занималось министерство пропаганды Йозефа Геббельса, фон Вестерман знал, что на их помощь надеяться не стоит, поэтому он сказал скрипачу: «Ты должен помочь нам. Геббельс о нас забыл… иди к Шпееру и проси его о помощи… Мы слезно умоляем тебя».

Ташнер очень не хотел идти: любой разговор об уклонении или бегстве считался предательством и мог закончиться арестом, но в конце концов он согласился.

Встретившись со Шпеером, Ташнер неуверенно начал: «Господин министр, я хотел бы поговорить с вами о довольно щекотливом деле. Надеюсь, вы не поймете меня неправильно… но в наши дни о некоторых вещах трудно говорить…» Проницательно взглянув на скрипача, Шпеер быстро успокоил и подбодрил его, и Ташнер изложил просьбу оркестра. Рейхсминистр внимательно выслушал и попросил Ташнера передать фон Вестерману, что ему не о чем беспокоиться. Шпеер давно разработал план, который давал ему возможность сделать для оркестра гораздо больше чем избавление от фольксштурма. В самый последний момент он намеревался тайно эвакуировать весь оркестр, все 105 человек.