Последняя битва. Штурм Берлина глазами очевидцев - Райан Корнелиус
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Штаб Верховного главнокомандующего союзными экспедиционными силами скрывался в переулке рядом с железнодорожной станцией в неприметном современном трехэтажном здании. Здание принадлежало Колледжу современной техники, бывшей технической школе для мальчиков.
Похожая на красно-кирпичную коробку с внутренним двором, школа была рассчитана более чем на 1500 студентов. Штабисты называли ее «маленькая красная сельская школа». Может быть, она казалась маленькой из-за требований, предъявляемых штабом Верховного главнокомандования союзными экспедиционными силами: с 1944 года число штабистов почти удвоилось и теперь составляло около 1200 офицеров и 4000 военнослужащих рядового и сержантского состава. В результате колледж смог вместить только Верховного главнокомандующего, офицеров его генерального штаба и их отделы. Остальные работали в других зданиях по всему Реймсу.
В классной комнате на третьем этаже, которую Эйзенхауэр использовал как свой кабинет, генерал работал почти непрерывно весь день. Комната была маленькой, обстановка — спартанской. Два окна, выходящие на улицу, занавешены светомаскировочными шторами. На натертом дубовом полу — несколько кресел, и больше ничего. В одном конце комнаты, в нише, на невысоком возвышении для учителя теперь стоял письменный стол Эйзенхауэра. На столе — синий кожаный письменный прибор, фотографии жены и сына в кожаных рамках и два черных телефона — один для обычной связи, другой — специальный инструмент для «зашифрованных» переговоров с Вашингтоном и Лондоном. И несколько пепельниц, так как Верховный главнокомандующий был заядлым курильщиком, выкуривавшим более шестидесяти сигарет в день.[19]
Позади письменного стола стоял личный генеральский флаг, а в противоположном углу — флаг США.
Накануне днем Эйзенхауэр слетал в Париж на пресс-конференцию. Главной новостью была победа на Рейне. Верховный главнокомандующий объявил, что основная вражеская оборона на западе сокрушена. Хотя Эйзенхауэр сказал репортерам, что не хочет «с легкостью отзываться о войне, поскольку немцы намереваются драться до конца», по его мнению, немцы — «разбитый враг». Берлин на пресс-конференции был упомянут вскользь. Один из репортеров спросил, кто доберется до столицы первым, «русские или мы?». Эйзенхауэр ответил, что, по его мнению, «одно расстояние позволит русским дойти первыми», однако быстро добавил, что не «хотел бы делать какие-либо прогнозы; хотя русским «ближе», им противостоят «основные силы германских войск».
Ночь Эйзенхауэр провел в отеле «Рафаэль», затем, покинув Париж сразу после рассвета, прилетел в Реймс. В 7.45 утра он уже был в своем кабинете и проводил совещание с начальником штаба генерал-лейтенантом Уолтером Беделлом Смитом. В генеральской синей кожаной папке с застежкой уже лежали штук двадцать телеграмм, пришедших за ночь. Ответить на них мог только Верховный главнокомандующий, ибо все они имели пометку высшей секретности: «Только для Эйзенхауэра». Среди них было послание Монтгомери, в котором он искал одобрения своего броска к Эльбе и Берлину. Однако самой важной была телеграмма от человека, которому подчинялся Эйзенхауэр: начальника штаба США генерала Джорджа К. Маршалла. По случайному стечению обстоятельств обе телеграммы прибыли в штаб Верховного главнокомандования союзными экспедиционными силами накануне вечером с разницей в два часа, и обеим предстояло серьезно повлиять на Эйзенхауэра. В эту среду, 28 марта, телеграммы послужили катализатором в окончательной кристаллизации стратегии Верховного главнокомандующего, которой он будет следовать до конца войны.
Месяцами ранее Объединенный комитет начальников штабов сформулировал миссию Эйзенхауэра как Верховного главнокомандующего одним предложением: «Вы вступите на континент Европа и совместно с другими объединенными нациями осуществите операции, нацеленные на сердце Германии и уничтожение ее вооруженных сил».
Эйзенхауэр блестяще выполнил эту директиву. Силой своей личности, административным талантом и тактом он сплотил военных более чем дюжины стран в самую внушительную силу в истории. Мало кто мог бы достичь этого, сведя враждебность к такому минимуму.
И все же пятидесятипятилетний Эйзенхауэр не соответствовал традиционному европейскому представлению о военном лидере. В отличие от британских генералов он не был приучен рассматривать политические цели как часть военной стратегии. Хотя Эйзенхауэр был великолепным дипломатом в политике компромисса и умиротворения, он не был сведущ в тонкостях международной политики, и гордился этим. По американской военной традиции, его научили никогда не узурпировать гражданскую верховную власть. Короче говоря, он довольствовался сражениями и победами, оставляя политику государственным деятелям.
Даже сейчас, в этот поворотный момент войны, цели Эйзенхауэра оставались, как всегда, чисто военными. Ему никогда не давали политической директивы, касающейся послевоенной Германии, да он и не считал это своей проблемой. «Моя работа, — позже скажет он, — состояла в том, чтобы быстро завершить войну, уничтожить германскую армию как можно скорее».
У Эйзенхауэра были все причины ликовать по поводу того, как продвигается работа: его армии молниеносно форсировали Рейн и ворвались в Центральную Германию за двадцать один день — гораздо раньше графика. Однако их головокружительное наступление, за которым так жадно следил свободный мир, теперь требовало от Верховного главнокомандующего ряда сложных решений. Непредвиденная скорость англо-американского наступления аннулировала некоторые стратегические, давно запланированные действия. Эйзенхауэру пришлось приспосабливать свои планы к новой ситуации. Это означало изменение и переоценку ролей некоторых армий и их командующих, особенно фельдмаршала Монтгомери и его могучей 21-й группы армий.
Самое последнее сообщение Монтгомери было боевым призывом к действию.
Пятидесятивосьмилетний фельдмаршал не спрашивал, как вести сражение; он требовал предоставить ему право возглавить наступление. Монтгомери быстрее большинства командующих осознал политическое значение военной ситуации и почувствовал, что захват Берлина западными союзниками жизненно важен. И он был убежден, что сделать это должна 21-я группа армий. Телеграмма Монтгомери не только свидетельствовала об упрямстве, но также делала очевидным тот факт, что между ним и Верховным главнокомандующим все еще остаются серьезные разногласия.
Реакция Эйзенхауэра на телеграмму фельдмаршала, как вспоминают генерал Смит и другие офицеры штаба Верховного главнокомандующего, была подобна «реакции лошади на колючку под седлом».
Ключевая разница между военными философиями Монтгомери и военными доктринами Эйзенхауэра заключалась в противопоставлении стратегии одиночного удара стратегии широкого фронта. Монтгомери и его шеф, начальник имперского генерального штаба фельдмаршал сэр Алан Брук, агитировали за молниеносный одиночный удар в сердце Германии. Почти сразу после падения Парижа, когда немцы еще были дезорганизованы и бежали из Франции, Монтгомери сначала представил свой план Эйзенхауэру. «Мы достигли той стадии, — писал он, — когда один по-настоящему мощный и полнокровный бросок к Берлину может быть успешным и, следовательно, закончит Германскую войну».
Монтгомери изложил свой план в девяти сжатых пунктах. Он убеждал, что англо-американским войскам не хватает возможностей снабжения и коммуникации для двух наступлений на Германию бок о бок. По его мнению, наступление могло быть только одно — его собственное, — что потребует «всех ресурсов материально-технического обеспечения… без ограничений». Другие операции должны продолжаться с тем материально-техническим обеспечением, которое останется. «Если, — предупреждал Монтгомери, — мы остановимся на компромиссном решении и расколем наши материально-технические ресурсы так, что ни один удар не будет полнокровным, мы продлим войну». Время является «столь важным фактором… что решение необходимо принять немедленно».
План был дерзким и изобретательным, и, с точки зрения Монтгомери, точно рассчитанным по времени. План также отмечал странную перемену в обычном подходе фельдмаршала к ведению военных действий. Как позже описывал ситуацию генерал-лейтенант сэр Фредерик Морган, заместитель начальника штаба Эйзенхауэра, «если изложить ситуацию вкратце, Монтгомери, до сих пор знаменитый осмотрительностью и взвешенностью решений, вообразил, что если ему предоставят приоритет в ущерб интересам американских групп армий, то он сможет в кратчайший срок сокрушить врага, дойти до Берлина и быстро завершить войну».
В плане безусловно были элементы азартной игры. Один мощный удар двух огромных групп армий — более сорока дивизий — с северо-востока на Германию мог закончиться быстрой и решительной победой, но также мог привести к полной и, вероятно, непоправимой катастрофе. С точки зрения Верховного главнокомандующего, риск сильно перевешивал любой шанс на успех, как он и объяснил Монтгомери в тактичном послании: «Соглашаясь с вашей концепцией мощного наступления на Берлин, я не согласен с тем, что он должен начаться в данный момент». Эйзенхауэр считал необходимым сначала открыть порты Тавра и Антверпена, чтобы «поддержать мощный удар в глубь Германии. Никакое перераспределение наших настоящих ресурсов не сможет оказать адекватную поддержку наступлению на Берлин». Стратегия Верховного главнокомандующего заключалась в наступлении на Германию широким фронтом, форсировании Рейна и захвате огромной промышленной долины Рура перед маршем на столицу».
