Уинстон Черчилль. Последний титан - Дмитрий Львович Медведев
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
На следующий день, 2 августа, Германия предъявила Бельгии ультиматум. Бельгийцы ответили, что принятие выдвинутых в нем условий означает «принесение в жертву чести нашей страны». Великобритания в свою очередь направила 3 августа ультиматум Германии с целью не допустить вторжения в Бельгию. Срок ультиматума истекал в 11 часов вечера по британскому времени и в полночь – по общеевропейскому. Пока Биг-Бен отсчитывал последние часы мира, Черчилль усиленно готовился к войне: всем флотоводцам было дано указание «установить контакты со старшими французскими офицерами, находящимися вместе с вами на базах». Также он потребовал от премьер-министра одобрить проведение «совместных действий англо-французских флотов по защите Ла-Манша». Одобрение было получено. Когда срок ультиматума истек и Великобритания вступила в войну, очевидцы вспоминали, что Черчилль находился в приподнятом настроении: «Его лицо сияло, движения были резки, слова вылетали одно за другим»{110}.
Можно было подумать, что он был счастлив от начала мирового пожара. Но нет! Опасность, кризис, возможности проявить себя всегда действовали на него возбуждающе. Кроме того, он испытывал гордость. Не только за приведение флота в последние несколько дней в состояние боевой готовности, но и за общие достижения по его модернизации. Черчилль не случайно называл годы руководства Адмиралтейством самыми счастливыми. Он оказался на своем месте, когда быстрота его мышления, его активность, воображение, смелость, готовность сражаться за свои взгляды и способность побеждать позволили ему добиться экстраординарных успехов. Он был воодушевлен и готов был нести заряд своей положительной энергии дальше. Но только тогда он еще не ведал, что стремительный поток мутных вод, который подхватил его 4 августа 1914 года, был настолько неуправляем и опасен, что исповедуемая нашим героем открытость и склонность к авантюризму неминуемо вели к катастрофе.
Первая мировая война
С началом войны положение Черчилля в правительстве укрепилось, а его звезда стала сиять еще ярче. Не считая возглавившего в начале августа военное ведомство фельдмаршала Герберта Китченера[12], он был единственным капитаном на британском лайнере, кто прекрасно ориентировался в военной специфике, зная, что делать, как делать и когда делать. Он источал уверенность и смелость, олицетворяя собой энтузиазм и действие. Кризис, который других подавлял, у него вызывал возбуждение и желание бороться.
Вначале события действительно благоволили молодому герою. Своевременно принятые решения позволили привести флот в боевую готовность, пролив Па-де-Кале был полностью защищен от флота противника, и по нему беспрепятственно можно было начать переброску Британских экспедиционных сил на континент. Через две недели после набата во Францию была переброшена британская армия численностью 120 тыс. человек.
Но война не терпит определенности и по-своему расставляет оценки и знаки. В августе, несмотря на значительное превосходство в силе, в Средиземноморье были позорно упущены германские линейный крейсер Goeben («Гёбен») и легкий крейсер Breslau («Бреслау»), которые умудрились проскочить через Эгейское море и Дарданеллы в Константинополь, повлияв на вступление Турции в войну на стороне Германии. В сентябре в течение часа немецкая подлодка U-9 потопила три броненосных крейсера Королевского флота – Aboukir («Абукир»), Hogue («Хог») и Cressy («Кресси»), приведя к гибели свыше 1400 человек. В конце октября у относительно безопасных берегов Северной Ирландии подорвался на мине и затонул линкор Audacious («Дерзкий»). Через несколько дней «владычица морей» проиграла сражение у чилийского порта Коронель, потеряв 1600 моряков, включая командующего контр-адмирала Кристофера Крэдока (род. 1862). Все эти эпизоды не прошли незамеченными, и, несмотря на больший кредит доверия, изначально предоставленный Черчиллю, вызвали суровую критику. Недовольство прозвучало со стороны флотоводцев, прессы и коллег по правительству, которые заключили, что все случившееся «не делает чести военно-морским офицерам»{111}.
В определенной степени Черчилль стал жертвой печального правила, когда успех воспринимается как должное, а неудачи – как личные ошибки руководителя. Но в произошедшем была и его вина. Неуемная активность и не всегда обоснованная любовь к деталям привели к тому, что в Адмиралтействе была выстроена жестко централизованная система управления. Первый лорд не чурался лично составлять оперативные указания флотоводцам на местах, а также готовить протоколы по итогам заседаний со своим участием. Ни Баттенберг, ни другие члены Совета Адмиралтейства не были в состоянии вести на равных споры с руководителем, который подавлял окружающих своей харизмой, аргументами и красноречием. Он либо ругал военно-морских экспертов за отсутствие воображения и неспособность подготовить дельные предложения, либо негодовал, когда они подвергали критике его собственные планы и расписывались в неспособности их выполнения. С одной стороны, Черчилль был прав, пытаясь преодолеть аморфность и инертность коллег, постоянно предлагая, инициируя и толкая. Но в этом культе действия таилась скрытая угроза. Черчилль не хотел признавать, что выжидание тоже полезно. Как бывший кавалерист он ценил атаку и считал погоню эффективным инструментом уничтожения противника. Но война на море управляется по иным законам, чем противостояние на суше. Черчилль вообще столкнулся с тем, что война оказалась гораздо менее прогнозируема и более сложна, чем он полагал изначально. Наследие Нельсона с сокрушением военно-морских сил противника одним ударом в одном сражении оказалось иллюзией. Немецкий флот не собирался вступать в открытое и масштабное противостояние, предпочитая позиционную борьбу и подводные лодки. Не все так просто оказалось и с экономической блокадой, которая должна была сократить поставки в Германию ценных ресурсов. Эти планы были разрушены нейтральными странами, которые через свои суда и порты продолжали снабжать Второй рейх. Черчилль считал, что в подобных условиях следует сорвать покрывало нейтралитета. Подобные предложения, как и стремление усилить блокаду, встретили оппозицию в правительстве. Многие политики считали, что подобные действия не принесут пользы, а приведут к появлению новых проблем.
Помимо жесткой централизации процесса принятия решений в Адмиралтействе поведение Черчилля в этот период также отличалось неподдельным интересом к вопросам, выходящим за периметр его ответственности. Он смотрел на ситуацию в целом, отводя флоту лишь локальную роль. Отчасти столь широкий взгляд объяснялся пониманием, что, несмотря на всю свою мощь, ВМФ неспособен в одиночку победить Германию. Черчилль не испытывал иллюзий, отчетливо видя, что основные бои будут происходить на суше и путь к победе лежит в сокрушении немецкой армии. В этой связи он был одним из немногих представителей либерального крыла, кто выступал за увеличение контингента войск Британской империи в Европе – до 1 млн человек с сохранением этого количества на протяжении всей войны. Другая причина, почему первый лорд полез в решение вопросов, к которым не имел прямого отношения, состояла в неспособности морской стихии поглотить его неудержимую натуру. По воспоминаниям современников, он заскучал в Адмиралтействе, «рассуждая исключительно о сухопутных операциях»{112}.
Страх, ответственность, лишения, стресс – все эти неизбежные спутники войны, которые подавляли и ломали государственных деятелей, на Черчилля действовали тонизирующе, раскрывая в нем лидерские качества и пробуждая его воображение. То он предложил блокировать Дарданеллы после того, как Goeben и Breslau укрылись в Турции, то настаивал на захвате одного из Фризских островов, принадлежащих Нидерландам, чтобы затем использовать его
