Ева и головы - Дмитрий Ахметшин

Эдгар тем временем продолжал.

— Потому что я как животное. Дрожу и пытаюсь притвориться мёртвым, как какая-нибудь жаба. Что изумительно, ведь я думал, что перестал бояться людей, а моё тело считает иначе.

— Ты великан, и можешь раздавить любого своей огромной пяткой.

Эдгар не отреагировал на замечание. Он словно вовсе не слышал Еву, а слова, вылетающие из его рта, похожи были на голубей, которых выпускают только затем, чтобы они вернулись обратно. Он сказал:

— Я почти перестал бояться людей, но стал бояться Господа.

— А зачем его бояться?.. — спросила Ева, имея ввиду ослика, но, осознав свою ошибку, закрыла руками рот.

Эдгар не рассердился. Он печально ответил:

— Я не знаю что страшнее. Люди могут тебя побить и даже убить. Они могут делать очень страшные вещи. Но Господь может делать вещи ещё страшнее. Он может оставить тебя в одиночестве.

— Он оставил тебя? — спросила Ева.

— Ещё вчера я не сомневался что он здесь, со мной. Но теперь вдруг появились сомнения. Не представляю, откуда они взялись. Всё время его ищу, то сзади, то над головой, хотя знаю, что он может быть невидим, как комар, что кружит возле твоего лица по ночам.

— Ослик тоже отчего-то обиделся, — как бы между прочим сказала Ева. — Он вчера был унылый, как муха с оборванными крыльями. Да и сейчас тоже. Как ты думаешь, он дуется на меня? За то, что я заставила тебя брать награду?

Лицо Эдгара медленно вытягивалось, дымка в глазах рассасывалась: её будто рвал на части налетевший непонятно откуда ветер.

— Ему не нужна награда.

Казалось, во впадине в его голове бурлила натёкшая за утро туда роса.

— Да и мне не нужна. Говорил уже, животное я, менее благородное, чем осёл. Скотина вроде осла питается подножным кормом, она ни от кого ничего не хочет, и потому её можно назвать мудрой.

— Прости меня, — сказала Ева, схватив Эдгара за руку. — Это я виновата. Но зато у нас теперь много еды, и даже есть деньги! И нас никто не собирался побить камнями. Если всё так хорошо, почему ты не делал так раньше?

Эдгар промолчал. В глазах его были пустота и замешательство; очевидно, он не знал что отвечать.

Ева, впрочем, уже заняла себя другими мыслями. Разговор настроил её на печальный лад. За каждым кустом мерещились знакомые, десятки тысяч раз исхоженные окрестности родной деревни. Потом она вспомнила, как хотела оказаться в Риме, и тяжело вздохнула. Не видать ей пустынного Рима, если все римляне такие беспокойные, что регулярно вскакивают из земли и лезут в драку. Очень хотелось спросить у великана, разглядел ли он, кто всё-таки появился из брюха деревянной лошади, но, наблюдая задумчиво выпяченную нижнюю его губу, Ева никак не могла решиться заговорить.

Так прошла добрая половина дня. Ослик, казалось, не знал усталости. Когда съехали к обочине возле речушки, чтобы утолить жажду, перекусить и дать отдых ногам единственного члена их маленькой компании, который хоть как-то эти ноги использует, Господь приплясывал на месте и будто бы не мог дождаться, когда на него снова возложат ношу. На Эдгара и особенно на Еву он смотрел с удивительно живым, человеческим выражением укоризны. Еву живость этого взгляда немного настораживала — в своих фантазиях она могла наделить животных какими угодно человеческими чувствами, и иногда даже эти фантазии продолжали существовать как бы сами по себе, под исполненном интересом, но пассивном наблюдении хозяйки, однако никогда они не оставались жить против её воли. А, между тем, уж конечно она не хотела видеть милого ослика обиженным.

Эдгар ничему не удивлялся. Он ходил, как пришибленный, приближался к Господу по спирали и непрестанно бормотал молитвы, как будто возводя из них вокруг себя крепость.

«Наверное, стоило остаться дома», — думала Ева, дёргая себя за мочку уха и наблюдая, с каким трепетом великан общается со своим ослом, посылая ему легчайшие сигналы натяжением и ослаблением поводьев. К полудню немного потеплело (хотя туман так и не рассеялся), и Ева позволила себе расстаться с плащом, оставив его лежать в повозке. Мимоходом она подумала о том, что стоит выбрать на какой-нибудь речке удобную запруду и постирать нижнее платье. Эдгар, похоже, свою одежду не стирал вовсе. На локтях его рубахи были дыры и слой грязи, котта потеряла всякий цвет, если, конечно, он у неё когда-нибудь был, и была похожа на питона, которые, по слухам, обитают где-то далеко на юге и питаются людьми. Единственным исключением были бурые пятна на рукавах. Потом мысли её возвращались к прежнему: — «Я маленький человечек, но даже самый маленький человечек может всё испортить у больших людей. Особенно маленький человечек».

— Тебе не хочется плакать? — внезапно спросил Эдгар.

Ева давно заметила, как пристально он иногда начинает её разглядывать. Она не больно-то придавала этому значения: гораздо интереснее наблюдать за собственными босыми ногами, летающими в воздухе, и бегущей ниже землёй, так, будто это она сама бежит со скоростью Господа. Когда ослик завозил телегу в лужу, она жмурилась оттого, что холодные капли попадали на ступни.

— Не совсем. А что? — ответила она.

— Ничего, — великан, казалось, смутился. — Человек, вроде меня, странствующий человек, часто видит, как плачут дети и взрослые.

— У меня ничего не болит, зачем мне плакать? — спросила Ева.

— Знамо, — поспешно ответил Эдгар. — Но слышались мне истории, что люди плачут, когда расстаются с семьёй. Особенно, если они такие маленькие, как ты, паутинка-на-ветру. Особенно, если никогда раньше не покидали дома.

— Ну и что? — девочка сделала над собой усилие, чтобы голос звучал как можно более равнодушно. — Я могу поплакать. Просто не хочу. Я скучаю по маме, но с таким великаном как ты, мне нечего бояться. Ты можешь только лишь топнуть, и рухнет крыша у любого дома. Даже у самого большого.

— Может быть, у муравьиного и рухнет, — Эдгар улыбнулся, но тут же опять стал серьёзным. Признался: — Просто хочу посмотреть, как люди плачут, когда им не больно. Что-то должно при этом быть… иначе.

— Что, например? — Эдгару, наконец, удалось привлечь внимание девочки, и она выделила ему точно отмеренный задумчивый взгляд. — Ты хочешь, чтобы я заплакала?

— Хотелось бы посмотреть. Может, у тебя на кончике носа будут танцевать ангелы. Может, я смогу их увидеть. Один апостол, из тех, что были учениками Павла изменившегося, говорил об ангелах.

— Ну, я, наверное, смогла бы, — решила Ева. — Плакать — это грустно и неприятно. Всё внутри начинает жечься, лицо становится сморщенным, как у младенца. Знаешь, у них такие сморщенные лица оттого, что они постоянно плачут…