Ева и головы - Дмитрий Ахметшин

— Я не вижу, — в отчаянии сказала Ева. — Слишком темно.

— Тогда я расскажу. Ночами всё былое снова поворачивает вспять. Скелеты давно сгнили в земле, мертвецы теперь обитают скорее в стволах самых древних деревьев, чем в своих останках. Но когда наступает темнота, каждую ночь, они как живые. Чуешь, а?

— Чуешь… — повторила Ева и поёжилась. — Чую… ты же только что говорил, что там больше никого нет!

— Как живые, — старик потёр виски, звук, который возникал у него под пальцами, был примерно такой: «вш-ш-ш». — Я же не сказал, что их и вправду можно пощупать и выбить пару всамделишних зубов… хотя было бы очень неплохо, да… они — здесь!

Он потянулся к Еве и, глядя на неё снизу вверх, ткнул пальцем себе в грудь. В темноте казалось, будто глаза его чёрные от пульсирующей в венах крови.

Ева открыла рот, чтобы сказать что-то ещё, или возразить, или, может, спросить, каким образом мертвецы пробираются у старика меж рёбер внутрь, а потом вдруг вылезают из живота лошади, но не смогла подцепить на язык ни один из этих вопросов, да так и промолчала.

— Твой папаня словно деревянный, — костлявый Ганс наклонился вперёд, разглядывая лицо Эдгара, и Ева порадовалась про себя, что старик, скорее всего, не видит, как бьётся в приступе ужаса, словно пойманный мотылёк, верхняя губа великана. — Никогда не видел таких невозмутимых мужчин. Эй, цирюльник, хочешь глотнуть?

Он вытащил из-за пазухи флягу и вытаскивал ногтями пробку, пока Ева обоняла кислый запах браги, которой пропахло лицо костлявого Ганса. Жидкий бес, бес из бутылки, крепко владел им, но они так давно привыкли сожительствовать, что внешне это не бросалось в глаза.

Эдгар, казалось, не пошевелился бы, даже если б старик плеснул ему в лицо. Но тот, кажется, забыл уже о своём недавнем предложении и, побултыхав флягу, приложился к её горлышку сам. Продолжил:

— Женщины и дети сидят по домам, а мы… мы снова выходим на бой и сражаемся, как в стародавние времена… как наши предки в стародавние времена. Пляска смерти, бывшая здесь однажды, теперь будет повторяться до конца времён, до тех пор, пока архангелы не построят нас, старых пропойц, в рядок и не уведут строем куда бы то ни было — в чистилище ли, или сразу в ад, минуя всяческие суды с перьями там и серебряными весами. А покамест мы каждый раз принимаем в той смертельной пляске участие, не пропустив ещё ни одной ночи.

— И каждый раз побеждаете? — спросила Ева. Она по-прежнему сидела на крыше, свесив ноги. Дерево от давешнего дождя было прохладно и влажно.

— Каждый раз, — голова старика качнулась, и девочка на мгновение испугалась, что сейчас она отвалится и покатится по дороге. — На самом деле они не такие уж и хилые, эти девятьсот девяносто цезарьских жополизов, пусть они не настоящие, но иногда мы одолеваем их с большим трудом… хотя их капитан — порядочная тряпка. Представляете, каждую ночь до хрипоты просить прощения и униженно ползать в грязи… да, на то нужны железные яйца. То ли дело весёлая, разнузданная схватка, от которой тем ребятам после стольких столетий наверняка блевать хочется. Ладно, друзья. Мне пора — у врагов и без того численный перевес. Удачной вам дороги.

Он упрятал флягу на пояс, под плащ, основательно её там закрепил. После чего отлепился от телеги и, пошатываясь, беспрестанно облизывая губы, но, тем не менее, стараясь держать спину прямой и выпячивать грудь, зашагал в темноту.

Эдгар выглядел будто камень, который зачем-то подняли с места, где он лежал тысячу лет, и повезли прочь. В складках одежды, казалось, вот-вот начнёт расти мох. Ослик не дожидаясь команды побрёл вперёд, а после перешёл на тряскую рысь, и девочке пришлось схватиться обеими руками за край крыши, склизкой и немного колючий, точно рыбьи бока. Их фургон и был рыбой, заплывшей по незнанию и праздному любопытству в глубокую илистую впадину, где даже днём темнота, где прохладно и совсем не чувствуется течения. Она, Ева, была плавником, Эдгар был белесым безмолвным брюхом, а дома вокруг — как рёбра какого-то давно почившего чудища. Ева задумалась, но вновь не смогла понять кто она, где находится и какое впереди маячит будущее.

Одно она знала наверняка — самый заурядный день может окончиться так, что сразу и не поймёшь где реальность перетекает в сны и фантазии.

Глава 4

Наверное, ещё никто и никогда так не доверялся ослу, как заблудившийся в своих неприкаянных странствиях великан и его маленькая спутница. Они позволили Господу везти себя прочь, и Ева ни с того ни с сего вспомнила греческую сказку, рассказанную ей бабушкой о некоем человеке, который перевозил людей по подземной реке, сажая их в свою лодку. Человек этот был очень мрачен, его спутники не вполне понимали, как они здесь оказались и куда их везут. Эта история казалась Еве особенной — рассказанная без начала и без конца, она оставляла ощущение щемящей душу загадочности, и Ева по полночи не спала, лёжа в постели и размышляя, кем мог быть тот человек, что это за подземная река и куда направлялись его пассажиры.

Под утро, когда мир стал целиком серым, всё ещё без красок, но уже полностью различимым, великан вдруг принялся хохотать. Любые попытки Евы закрыть ему рот оканчивались неудачей: ладошка просто проваливалась в великанью пасть.

— Да что с тобой! — наконец в сердцах вскричала Ева.

Она на какое-то время поселилась в зыбком сне, где можно было кататься на облаках и, разбежавшись, прыгать с одного на другое, но оглушающий гром, под видом которого в дрёму проник этот сумасшедший хохот, её разбудил.

— Не могу перестать. Наши радетели на земле, святые отцы, говорят, что смех есть признак животного, разумный человек никогда не смеётся. Святые апостолы никогда не смеялись.

— Так зачем же смеёшься ты? — спросила Ева.

Она села рядом, кутаясь в плащ — утро выдалось прохладным и пахнущим грибами. Подчас Еве казалось, что она путешествует в собственной постели, которой зачем-то приделали колёса, лишь иногда выбираясь, чтобы прогуляться рядом с осликом и немного размять ноги. Эдгар же, похоже, за всю ночь не сменил позы.

Тракт тряс их, исполняя языческий танец иногда по самому днищу повозки. В этом месте его основательно запустили, составляющие его камни напоминали кожу старого петуха. Тем не менее ослик уверенно бежал вперёд, помахивая хвостом, то и дело приподнимая одно ухо — что там, позади, делается? — и вообще, представляя из себя живой контраст по сравнению со вчерашним Господом. Но к Еве откуда-то сразу пришло понимание, что непонятные, непостижимые ослиные обиды никуда не делись. Наслаждение ему доставляет только дорога да шмели, пролетающие над головой. А люди, которых везёт… нет, этих людей он с некоторых пор не любит.