Дело Зорге - Ханс-Отто Майснер

Он взял ее руку и поцеловал с неприкрытой страстью.

— Хорошо, тогда мы встретимся, как только я вернусь из Сибири. В следующий раз я поеду туда с отцом.

Она почувствовала, что ее решение не испугало Танаку. Напротив, он был доволен, что Биргит назначила ему свидание.

— Надеюсь, вы поедете скоро, и мое сердце не будет томиться долгой разлукой.

Она выиграла. Из груди невольно вырвался вздох облегчения. Пусть теперь этот человек гладит ее руки и подсаживается поближе. Рихард Зорге ей настойчиво внушал, как важно для него, чтобы она завоевала доверие Танаки. Не исключено, что от него и впредь можно будет получать ценные сведения.

— Вы вернули мне мужество, Танака-сан, — благодарно сказала Биргит. — Как только я привезу собольи шкурки из Сибири, мы обязательно встретимся.

— А до этого ни разу? — жалобно спросил он.

Она подумала о возможных заданиях Зорге и кивнула:

— Отчего бы и нет…

Танака наклонился и поцеловал ее в плечо. Биргит не отстранилась, боясь возбудить у него подозрения. Внезапно с обеих сторон лодки раздался легкий шорох.

— Мы плывем по цветам лотоса, — объяснил Танака. — Взгляните только, как светятся белые цветы на фоне темной воды. Словно глаза красивых душ.

— Да, — вспомнила она, — доктор Зорге говорил мне, что вы поэт и пишете чудесные стихотворения. Жаль, что их не понимают в Европе, очень немногие знают вашу письменность.

И хотя Танака отрицал, что он поэт, Биргит уговорила что-нибудь прочитать. Танака решил воспользоваться можностью блеснуть перед очаровательной гостьей, более что он действительно обладал редким даром импровизации. Взмахнув рукой, он начал монотонно читать:

Луна покоится на нежных облаках,

Моя лодка плывет по темному озеру,

Цветы лотоса источают сладкий аромат.

Серебром блестит святая Фудзи,

Золотом сверкает голова чудесной женщины.

Огонь пылает в моем сердце.

Биргит хорошо говорила по-японски, поэтому она смогла оценить достоинства этого экспромта.

— Вы — талантливый поэт, — задумчиво сказала она. — Прошу вас, запишите ваше стихотворение. Я уверена, что, написанное вашей рукой на старинный лад, оно будет еще лучше.

Он поклонился. Какое чудо! Эта чужеземная девушка хорошо знает японские обычаи! Она способна понять и оценить такого мужчину, как он.

Танака велел убрать со стола. Затем были поданы новые фарфоровые бутылки с горячим сакэ и сосуды из красивой яшмы. Вино было теперь другого сорта, необыкновенно ароматное.

— Это особый напиток, — пояснил Танака, — он создан для самых чудесных часов жизни.

Он налил ей и себе. Они почти не говорили. Тоскливая мелодия сямисена убаюкивала.

Лодка скользила у подножия холмов, и ветви раскидистых деревьев все чаще цеплялись за балдахин. Вдруг судно задело за какую-то корягу, скрытую под водой. Толчок швырнул девушку прямо на Танаку.

Он тотчас обнял ее за плечи.

— Счастливый случай, — сказал он тихо, — приблизил твое сердце к моему.

Равенсбург ошибался, считая излишней осторожность японского врача в Тойохаре. Рентген показал, что у него сломаны два ребра, а в третьем — трещина. Больному наложили жесткую повязку и велели сидеть дома. Поскольку вилла находилась в компаунде посольства, часть работы ему присылали на дом.

Когда на рубеже столетий сооружалось здание посольства, люди были слишком щедрыми и холостякам выделили три квартиры с передней и крытой террасой. Но, к сожалению, меблировка этих квартир осталась на уровне того времени. Поэтому Равенсбургу приходилось жить среди старой мебели, ковров и занавесок, а его слуга, называвший себя Вилли, ежедневно выбивал пыль из этих предметов.

Вилли был китайцем и принадлежал к распространенной в Восточной Азии и очень ценимой всеми гильдии старых «боев из Циндао», представители которой встречались теперь все реже и реже. Равенсбургу повезло, что он унаследовал Вилли от своего предшественника. Тот, в свою очередь, тоже заполучил его от своего предшественника. Таким образом, Вилли был принадлежностью служебной квартиры Равенсбурга. Родился Вилли в Циндао, германской подмандатной территории, где служил у немецкого унтер-офицера уборщиком, поваром и мальчиком на побегушках. По-немецки он говорил неважно, но берлинский диалект знал хорошо: как и все слуги в этом районе, он в молодости усвоил язык своего господина. И не только язык, но и формы обращения, и тон старого вояки, которому был обязан своим именем.

У всех «боев из Циндао» были немецкие имена, и все они говорили на каком-нибудь германском диалекте. Все они в большей или меньшей степени сохранили грубость в обращении, заимствованную от бравых моряков. И никакая сила в мире не могла приучить их к лучшим манерам. Эти недостатки с лихвой окупались преданностью своим хозяевам.

— Там пришел какой-то, — доложил Вилли, — хочет с тобой поговорить.

Равенсбург уже привык к этому «ты». Вилли не умел говорить иначе.

— Кто он? Как выглядит?

— Какой-то японский офицер, — без всякого уважения объяснил Вилли. — Пустить?

Равенсбург кивнул и застегнул пиджак, прикрывая повязку. Вошедший оказался начальником японской контрразведки. Полковник Одзаки поклонился и начал разговор в обычной японской манере.

— Мои сотрудники и я были счастливы узнать, что наш уважаемый друг в этой тяжелой аварии избежал опасных повреждений. Мы надеемся, что благодаря искусству немецкого врача вы скоро снова будете совершенно здоровы.

Равенсбург поблагодарил, предложил Одзаки сесть и велел подать сигареты и вермут. Однако полковник отказался: он был некурящим и непьющим.

— Разумеется, очень неприлично, — извинился он, — тревожить вас в вашей квартире, тем более что вы нуждаетесь в покое. Но дело, ради которого я пришел, очень срочное. Поэтому прошу прощения, если без предисловий перейду прямо к цели моего визита.

Равенсбург насторожился. Каждый хорошо воспитанный японец должен примерно четверть часа говорить о пустяках, прежде чем перейти к делу. Если его гость пренебрег принятыми формами этикета, значит, дело действительно очень серьезное.

Беседы с полковником никогда не доставляли Равенсбургу удовольствия. Одзаки относился к тому типу японцев, которые не в силах избавиться от определенных привычек. Полковник, особенно в присутствии иностранцев, чувствовал себя скованно и пытался побороть эту скованность чрезмерной деловитостью. Это делало беседы с ним чрезвычайно трудными, тем более для дипломата, привыкшего даже о серьезных вещах говорить с улыбкой.

— Я к вашим услугам, Одзаки-сан, — сказал Равенсбург.