Властелин колец - Джон Толкин

Зато утром, выйдя из Обителей, Фарамир сразу увидел ее — Эовейн стояла на стене, одетая в белое, и словно светилась на солнце. Он окликнул ее, она спустилась, и они долго гуляли по траве и сидели вместе в тени деревьев, то замолкая, то вновь начиная беседу. С тех пор они встречались каждый день. Управитель видел их из окна и радовался в душе — он был мудрым Целителем и знал, что у него стало двумя заботами меньше, ибо, хотя страх и дурные предчувствия угнетали в эти дни всех, кто остался в городе, эти двое заметно шли на поправку, и с каждым днем сил у них прибывало.

И вот настал пятый день после встречи королевны с Фарамиром. Снова стояли они на городской стене, снова глядели на восток. Гонцов с вестями не было по–прежнему, и в сердца горожан закрадывался мрак. Изменилась и погода. Похолодало; еще с ночи начал дуть резкий и порывистый северный ветер. К полудню он усилился. Внизу уныло серели голые поля.

Фарамир и Эовейн были в теплых одеждах и плотных плащах. Плечи Эовейн покрывала тяжелая мантия, густо–синяя, как ночное небо летом, расшитая по краям и у шеи серебряными звездами. Мантию эту Фарамир сам приказал принести для Эовейн в Обители Целения и сам накинул ей на плечи. В этом наряде Эовейн казалась воистину царственной и гордой. Мантия была выткана некогда для матери Фарамира, Финдуилас[631] из Амрота: Финдуилас умерла рано, и ее мантия напоминала Фарамиру о красоте, осветившей давно минувшие дни его детства, и о первом горе. Разве не подходило такое облачение королевне Эовейн, тоже прекрасной и тоже печальной?..

Но и под звездной мантией Эовейн дрожала, глядя на север, в глаза холодному ветру, за серые поля, где протянулась полоса чистого, холодного неба.

– Куда ты смотришь, Эовейн? — спросил Фарамир.

– Разве не там находятся Черные Врата? — спросила она в ответ. — Разве не достиг он их к этому утру? Минуло уже семь дней, как он покинул Гондор.

– Семь дней, — кивнул Фарамир. — Но не подумай обо мне дурно, если я скажу тебе, что эти семь дней принесли мне радость и боль, каких я и не чаял испытать в своей жизни. Радость — оттого, что я могу видеть тебя, Эовейн, боль — оттого, что страх и сомнения, одолевающие нас всех в эту черную годину, час от часу жесточе. Но я не хочу, чтобы теперь наступил конец света, Эовейн, ибо я не хочу так скоро утратить то, что обрел в эти дни.

– Утратить то, что обрел? О чем ты говоришь, господин мой? — Она посмотрела на него строго, но глаза ее лучились. — Не знаю, право, что обрел ты за эти дни такого, что мог бы утратить с ущербом для себя… Но не будем об этом говорить, друг мой! Не будем ни о чем говорить сегодня! Мне кажется, я стою на краю страшного обрыва и под моими ногами разверзлась темная пропасть, а светит ли позади хоть какой–нибудь свет — я не знаю… Ибо я еще не в силах обернуться. Я жду приговора Судьбы.

– Да, так оно и есть. Мы ждем приговора Судьбы, — молвил Фарамир.

Они замолчали. Ветер внезапно прекратился. Свет начал быстро меркнуть, солнце подернулось дымкой, а городской шум смолк; смолкло все и на полях. Не слышно стало ни ветра, ни голосов, ни птичьего пения, ни шелеста листвы; даже собственное дыхание перестали слышать Фарамир и Эовейн. Сердца перестали биться. Время остановилось.

Руки их встретились и сплелись, хотя Фарамир и Эовейн этого не заметили. Они стояли и ждали, сами не зная чего… И вдруг за дальними хребтами поднялась к небу еще одна, новая гора; она вздымалась все выше и выше, подобная исполинской волне, грозящей поглотить весь мир[632]. Гребень ее сверкал искрами молний. По земле пробежал трепет, стены города содрогнулись, — но тут в воздухе пронесся легкий вздох, и сердца Фарамира и Эовейн внезапно забились снова.

– Как некогда в Нуменоре, — прошептал Фарамир и сам удивился, что слышит свой голос.

– В Нуменоре? — переспросила Эовейн.

– Да, — сказал Фарамир уже громче. — Я вспомнил о судьбе погибшего Закатного Края, поглощенного водой, и о гигантской черной волне, которая поднималась все выше и выше над зелеными полями и вершинами гор, пока наконец не накрыла все. И тогда пришла Тьма, от которой нет спасения… Мне часто снится этот сон.

– Значит, ты думаешь, что грядет Тьма? — вздрогнула Эовейн и вдруг прижалась к нему теснее. — Тьма, от которой нет спасения?

– Нет, — ответил Фарамир, глядя ей прямо в глаза. — Это всего лишь видение. Я не ведаю, что произошло на востоке. Бодрствующий мой разум говорит: приключилось что–то страшное, грядет конец света. Но сердце отвечает — нет! Я чувствую во всем теле удивительную легкость, и такая радость льется мне в душу, такая надежда, что разуму не удастся обмануть меня! Эовейн, Эовейн, Белая Королевна Рохана! Я не верю, что тьма может победить навечно!

И, наклонившись, он поцеловал ее в лоб.

Так стояли они на стенах гондорской столицы, и вновь поднялся сильный ветер, и смешал их волосы — черные как вороново крыло и золотые. Тень рассеялась, солнце очистилось от дымки, брызнул свет; серебром засверкали воды Андуина, и всюду зазвенели песни, ибо сердца людей исполнились радости, хотя причин ее никто не знал.

Спустя малое время после полудня с востока, тяжело взмахивая крыльями, прилетел огромный орел: он принес вести от Владык Запада — вести, на какие никто не смел и надеяться.

Пойте, пойте, люди Башни Анора!Ибо кончилась власть Саурона   и Черная Башня пала!

Пойте, радуйтесь, воины Сторожевой Башни!Не напрасна была ваша стража,ибо Черные Ворота разбиты   и Король ваш прошел в них с победой!

Пой и радуйся, славный Запад,ибо Король опять грядет воцариться —он будет жить с вами и править вами   до конца дней ваших!

Обновится засохшее Древо:он посадит его на высоком месте —и благословен будет ваш Город!   Пойте же, люди![633]

И на всех улицах столицы зазвенели песни.

Наступили поистине золотые дни — ибо Весна и Лето соединились и вместе устроили праздник на полях Гондора. С острова Кайр Андрос прибыли быстрые гонцы с вестями о победе, и в Городе начались приготовления к возвращению Короля. За Мерри прислали особого гонца, и хоббит отправился в Осгилиат вместе с обозом провизии, а оттуда — рекой — на Кайр Андрос; Фарамир, однако, остался в городе, поскольку, исцелившись, принял — пусть на малое время — бразды наместнической власти; теперь его долгом было достойно встретить того, кто шел ему на смену.

Эовейн не поехала на Кормалленское Поле, хотя брат передал ей приглашение. Фарамир подивился этому, но узнать, в чем дело, ему было недосуг — в последние дни он виделся с королевной Рохана только мельком, занятый множеством неотложных дел. Она осталась в Обителях Целения, гуляла в одиночестве по саду, и краска вновь сошла с ее лица; казалось, во всем городе лишь она одна по–прежнему томится и печалится. Управитель Обителей Целения, весьма встревоженный, решил поговорить об этом с Фарамиром.

И Фарамир пришел в Обители, и отыскал Эовейн, и они вновь, как бывало, вышли на городскую стену, и Фарамир спросил ее:

– Эовейн! Почему ты не покинула Обители и пренебрегла праздничным пиром на Кормалленском Поле? Ведь брат звал тебя!

– Разве причина неизвестна тебе? — был ее ответ.

Фарамир молвил:

– Причин может быть две, но какая из них истинная, мне неведомо.

Эовейн возразила:

– Не желаю играть в загадки. Говори прямо!

– Изволь, госпожа, я скажу. Ты осталась, потому что позвал тебя брат, а не другой, и еще потому, что видеть Арагорна, наследника Элендила, в день его славы, тебе не в радость. Или, может, причина в том, что на торжество не поехал я, а ты по–прежнему хочешь быть рядом со мной? А может, тебя удержало и то и другое, и ты сама не ведаешь, какое чувство сильнее?.. Полюбишь ли ты меня, Эовейн? Или нет на то твоей воли? Скажи мне!

– Я хотела, чтобы меня полюбил другой, — ответила она, — и не ищу жалости.

– Знаю, Эовейн. Ты искала любви Владыки Арагорна. Он высокороден и могуществен, а ты желала славы, и тебе льстила мысль вознестись над простыми, жалкими смертными, ползающими во прахе. Один взгляд знаменитого полководца оставляет подчас глубокий след в душе молодого воина. Кто не признает, что Арагорн поистине велик и среди живущих равных ему нет? Но он мог дать тебе только сострадание и жалость. Тогда, сказав себе: «Все или ничего!» — ты выбрала смерть в честном бою. Посмотри мне в глаза, Эовейн!

Эовейн встретила его взгляд и выдержала его.

Тогда Фарамир заговорил снова:

– Не презирай жалость, если она исходит от чистого сердца, о Эовейн! Однако я не предлагаю тебе жалости. Ты высокородна и доблестна, госпожа моя, ты прославила себя великим подвигом, который не забудется в веках. И ты прекрасна — прекраснее, мыслю, чем можно было бы выразить словами даже на языке эльфов. И я люблю тебя. Сперва я пожалел тебя, увидев твою печаль, но теперь я любил бы тебя и беспечальную, не знающую страха и беспокойства, любил бы тебя, даже если бы ты стала благословенной и счастливой Королевой Гондора. А ты, Эовейн? Согласна ли ты полюбить меня?[634]