Записки Джека-Потрошителя - Дмитрий Черкасов

— Да, — повторяет она упрямо, глядя ему в глаза. — Мы пошли туда, и я не знала, что случилось с Мартой. Правда не знала. Если бы я думала, что с ней что-то случится, я бы никогда не отпустила ее одну с этим солдатом. Вы вправду думаете, что это сделал он? Ведь они были такими милыми, — заканчивает женщина задумчиво. — Не верю я, что это он, вот что!

Во что верит или не верит Мэри Энн, инспектора Суонсона совершенно не волнует. Но ее показания сильно затрудняют расследование. Энджел-Курт — это уже не юрисдикция лондонской полиции, Энджел-Курт — это Сити.

А Сити — это государство в государстве. Крошечный район посереди огромного Лондона, Сити располагает собственным полицейским управлением, которое имеет самостоятельный статус в Министерстве внутренних дел, так что вопрос юрисдикции оказывается здесь чрезвычайно болезненным. [1]

Теперь для продолжения расследования придется связаться с тамошним полицейским управлением для поиска свидетелей, которые могли видеть Перли Полл и подтвердят, что она не лжет.

Суонсон тяжело смотрит на проститутку, он почти уверен, что она нарочно упомянула Энджел-Курт в надежде, что полиция теперь отстанет от нее. Перли Полл с отсутствующим видом смотрит в пол, теребя оборки на своем платье, словно маленькая девочка, ждущая, когда ее перестанут отчитывать. Внезапно она оживляется, словно вспомнив что-то очень важное:

— А вы нашли платок?

— Платок?!

— Да, у Марты был такой красивый платок! Я ведь могу его забрать теперь себе?

Курительная комната клуба на Оксфорд-стрит как обычно наполнена дымом, почти столь же густым, как вечерний туман, что уже начал заволакивать улицы. Уолтер Сикерт раскуривает одну из своих любимых сигар, насмешливо оглядывая остальных присутствующих.

Компанию известному художнику в этот вечер составляют несколько человек. Возле окна, прижав пальцы к вискам, сидит молодой поэт и журналист Фрэнсис Томпсон, два года тому назад прибывший в Лондон из Манчестера, чтобы изучать врачебное искусство. Однако его бледное нервное лицо чаще увидеть можно в клубах и опиумных курильнях, нежели в больнице. Неудачи на медицинском поприще его нисколько не печалят. Гораздо хуже, что его сочинения одно за другим отвергаются издательствами. Впрочем, совсем недавно, в конце июля Томпсону улыбнулась фортуна — ему удалось найти место в Центральном агентстве новостей.

Возле него в удобном кресле расположился Гарольд Оливер Дарлинг — американский литератор, вернувшийся из Штатов на родину предков, побуждаемый не столько ностальгией, сколько наследством, завещанным одним из родственников по материнской линии.

Четвертый участник собрания одним своим присутствием сделает честь любому обществу. Не благодаря своим талантам или заслугам перед империей, но исключительно благодаря происхождению. Этот молодой человек с округлым безвольным подбородком и добродушным взглядом — внук Ее Величества королевы Виктории, Его Высочество принц Альберт Виктор.

Впрочем, в узком кругу старых друзей о титулах вспоминать не принято, и принца называют не иначе, как Эдди. Ему всего двадцать четыре, он прямодушен и, пожалуй, чересчур наивен для человека, который в будущем должен будет занять британский трон.

— Упаси нас Господь от всяких торжеств! — мрачно сообщает Томпсон. — Я не выношу колокольного звона и грохота пушек.

И он снова массирует пальцами виски, словно пытаясь избавиться от боли.

— Полагаю, господа, на поле битвы наш друг был бы совершенно бесполезен, — сообщает Сикерт. — Я живо представляю себе Фрэнсиса мечущимся среди шеренг, прижимающим ко лбу платок и горестно сетующим на шум. Одним своим присутствием он внес бы комическую ноту в сражение… И противники не стали бы стрелять в него!

— Это почему же? — Томпсон оставляет в покое свою голову и ждет ответа.

— Во-первых, из жалости, а во-вторых, ваша долговязая фигура представляет собой исключительно трудную мишень!

— Боже мой, Уолтер! Оставьте меня с вашими шутками! — восклицает раздраженно Фрэнсис— Вы же знаете, как это меня ранит!

Да, конечно, они это знают, Фрэнсис Томпсон самолюбив и не выносит насмешек, особенно со стороны Сикерта, а тот в последнее время настроен особенно ядовито.

— Почему вы не стали актером, Фрэнсис? Мне кажется, у вас артистичная натура!

— Вы же знаете, мой отец никогда бы не позволил этого! — отвечает Томпсон.

Разговор переходит на театр, и Сикерт со сдержанным негодованием комментирует статью в «Таймс» от шестого августа, в которой неизвестный критик не слишком любезно отозвался о постановке «Странной истории доктора Джекила и мистера Хайда» в театре «Лицеум».

По мнению рецензента, интерес к спектаклю объясняется не его художественными достоинствами, а любовью публики к оккультной тематике. А превращение добропорядочного доктора Джекила в чудовище по имени Хайд напоминает сказочные метаморфозы, несмотря на «научную» подоплеку сюжета. Кроме того, оба этих героя нисколько не связаны между собой драматургически.

— Этот пасквилянт сравнивает Ричарда Мэнсфилда с комиком мюзик-холла! — восклицает Сикерт. — По его мнению, в трансформациях Джекила отсутствует какой-либо психологизм!

— Я полагал, вы любите мюзик-холлы, — замечает Томпсон.

— Да, но только не в сравнении с театром «Лицеум». Иногда я с восхищением наблюдаю за представлениями уличных балаганщиков, однако это не означает, что я готов поставить на одну чашу весов балаган и театр, которому я посвятил несколько лет своей жизни и о котором до сих пор вспоминаю с тоской.

— Если я ничего не перепутал, именно там вы и познакомились с Уистлером! — напоминает Эдди.

Сикерт сразу мрачнеет. С некоторых пор имя великого американского художника Джеймса Уистлера стало негласным табу в их кругу. Сикерт не разглашает обстоятельства ссоры, но ни для кого из присутствующих не секрет, что разрыв с Уистлером, старым другом и наставником, стал для Уолтера Сикерта серьезным ударом.

Только Эдди по простоте душевной мог этого не заметить.

— Да, — отвечает Сикерт, помедлив мгновение. — Помнится, я бросил роскошный букет к ногам Эллен Терри, [2] а Уистлер увивался за ней, как и я. Там мы и познакомились — после спектакля.

— И что же вы намерены делать? — Томпсон отвлекает его от печальных воспоминаний. — Может быть, стоит найти рецензента и отстегать его тростью?!

Он вполне серьезен. Фрэнсис Томпсон только выглядит меланхоликом, на самом деле время от времени в его мозгу возникают самые необычные идеи. И если не всем из них суждено воплотиться в жизнь, то только потому, что окружающие уберегают его от излишне эксцентричных поступков. Предложение примерно наказать критика из «Таймс» не находит поддержки.

— Я вас умоляю, — Гарольд Дарлинг успокаивающе похлопывает его по руке. — Когда-нибудь ваша горячность сослужит вам плохую службу, вам следовало родиться в Новом Свете!

Сикерт разворачивает следующую газету. «Таймс» оказывается единственным изданием, раскритиковавшим спектакль «Лицеума», остальные наперебой расхваливают постановку, уделяя особенное внимание сцене перевоплощения, где решающими оказались не освещение и парик, а искусство актера.

Рецензия в «Дейли телеграф» приводит художника в лучшее расположение духа, а вскоре к собравшимся присоединяется еще одна творческая личность.

— Джентльмены, — Эдди шутливо представляет вошедшего. — Мой старый наставник Джеймс Стивен, который вот уже пять лет пытается сделать из меня ученого человека! Но без особого успеха, что, впрочем, не его вина!

Стивен занимает место за столом, не обращая внимания на шутки принца. Представлять Джеймса Кеннета Стивена не было нужды, он часто появляется в клубе вместе с Альбертом Виктором, к которому, в самом деле, был приставлен в Кембридже наставником, чтобы направить умственные усилия Эдди в нужном направлении.

— Думаю, если бы вы больше старались, мне не пришлось бы выслушивать упреки от вашей матери! — сердито замечает он.

— Клянусь, я стараюсь, джентльмены, но скука мешает мне сосредоточиться на предметах… — жалуется Эдди. — Должно быть, счастливы ученые мужи, что испытывают вдохновение, глядя на все эти унылые страницы. Любопытно, на что это может быть похоже? Я говорю о вдохновении, господа! Похоже это на вожделение к женщине? Или на страсть к охоте?! Впрочем, охотника из меня тоже не получилось…

— Как ваша голова, Джеймс? — спрашивает участливо Сикерт, не обращая внимания на болтовню Его Высочества.

— Благодарю, сегодня все в порядке! Меня спрашивают о здоровье столь часто, что мне кажется, что я единственный больной в Лондоне!

Несколько лет тому назад бедняга Стивен получил удар крылом ветряной мельницы, под которой проезжал на лошади. Ходили слухи, что после этой почти анекдотичной истории его рассудок был слегка помрачен. Последствия сказывались до сих пор, Стивен периодически страдал от ужасных головных болей, ища спасения в лаудануме. [3] Уолтер Сикерт уверяет всех, что Джеймс Стивен был не в себе и до столкновения с мельницей и, разумеется, не обходится без упоминания Дон Кихота Ламанчского.