Дни и ночи - Жильбер Синуэ

Голос Луиса оторвал его от газеты:

— Вы не поверите, но всю жизнь я мечтал водить машину вроде этой.

— Значит, вы не из тех парней, которые сходят с ума по «десенбергам», «кадиллакам» и другим американским игрушкам?

— Ах, сеньор! Ни в коем случае. Я считаю, что ничто в мире не сравнится с «панхард-левассором». С вашим особенно. Какой кузов! Шесть цилиндров. Чистейший бриллиант… Тормоза гидравлические, подвесной амортизатор и…

— Довольно, Луис. Я в этом не разбираюсь. Я купил ее главным образом по настоянию матушки. Она представить себе не могла, что может сесть в машину не французского производства.

— Почему?

— Она была француженкой.

— Вы, значит, говорите по-французски, сеньор?

— Хуже, чем по-испански.

— А ваш отец?

— Он сын итальянского эмигранта. Но тоже без ума от Франции. А вы, Луис, откуда родом?

Молодой человек удивился:

— Вы не догадываетесь? Даже по цвету моей кожи?

— Африканец? Потомок рабов?

— Совершенно верно. Мои предки прибыли из Африки двести лет назад, привезли их испанцы. Удовольствия было мало от такого путешествия. Вам трудно представить это, сеньор. Похоже, смерть ничто по сравнению со страданиями тех людей. Высадив в Перу, их, как скотину, погнали пешком через северные области Чили. Вдумайтесь только: сто лет назад мои соотечественники составляли больше тридцати процентов населения Аргентины! Сегодня же есть только один афроаргентинец в этой стране… — Он гордо ударил себя в грудь: — Я! Впрочем, еще мой брат Паскуаль. Я часто спрашивал себя, как могла исчезнуть с земли целая раса…

— Извините, Луис. Мне хочется вздремнуть. По идее километров через шестьдесят вам встретится трактир. Тогда разбудите меня.

Рикардо как мог вытянулся на кожаном сиденье и закрыл глаза. Через минуту он уже похрапывал.

Пейзаж в окне автомобиля менялся поминутно: он был то охряным, то зеленым, то виднелись небо и золотисто-коричневые холмы. Временами появлялся шпиль церкви, отдававший лазурью в тени омбу — дерева, прозванного последним из могикан. Оно одно способно выжить в пампе по той простой причине, что саранча непонятно почему отказывалась пробовать его. А все остальное — листья деревьев, люцерна, посевы — было безжалостно сожрано. Омбу, должно быть, допотопный монстр, уцелевший динозавр, лапы-корни которого уходят глубоко в землю, качая оттуда сок, придающий дереву окаменелость. И в самом деле, выжило оно потому, что ни на что не годилось, его не брал даже огонь.

Подальше раскинулись табачные плантации; широкие листья табака почти поглощали ослепительный свет. А еще дальше — темная масса. Деревня? Стога сена? Масса шевелилась, границы ее менялись по мере приближения. И вскоре масса оказалась огромным стадом быков, черной полосой выделявшимся на бледном горизонте. Быки двигались неизвестно куда — на самый край света, затерявшись в огромном пространстве.

Через четверть часа Агуеро проговорил:

— Сеньор Вакаресса, думаю, это тот самый трактир.

Рикардо приник к боковому стеклу. На краю дороги выделялось небольшое кирпичное строение. На вывеске, проржавевшей от сырости, можно было разобрать надпись от руки: «Флорида».

— Прекрасно, остановись.

В шуршании гравия «панхард» затормозил у входа в здание. Луис поспешил выскочить, чтобы открыть заднюю дверцу, но Рикардо уже вылез из машины. Он расправил складки пиджака, ловко поправил узел галстука.

— Ждите меня. Я не задержусь.

Трактир оказался почти пустым, но накурено в нем было здорово. Рикардо известно было это местечко, поскольку он всегда останавливался здесь. В зале стояло несколько деревенских столов с червоточинами, стены окрашены известью, висела и картина, предположительно изображающая пейзаж Санта-Розы.

Три посетителя в длинных блузах с сигарами во рту о чем-то спорили; на них посматривал, небрежно привалясь к стойке, хозяин. Клубы табачного дыма медленно поднимались к горящему фитилю лампы над их головами, лениво кружились, потом струйкой улетали в раскрытую дверь. Четвертый посетитель сидел. На вид он был старше всех. Обветренное красноватое лицо, прямые волосы выдавали в нем индейца.

Рикардо подошел к стойке:

— Кофе, пожалуйста.

При этом он сделал быстрое и резкое движение рукой, что на языке жестов означало «кофе нуазетт».

— Вам не повезло. Кофеварка вот уже два дня как сломалась. Есть только парагвайский чай мате.

Рикардо выругался.

— Ладно, за неимением лучшего…

Он прошел к угловому столику, сел, закурил сигарету и предался своим мыслям. В первую очередь, конечно же, перед ним встало лицо Флоры. Нежная Флора. А ведь он иногда был несправедлив к ней. Она любила его. Она страстно его любила. Почему же что-то у них не ладилось? Любовное неравновесие, наверное? Может, и тут проявляется древний миф о супругах, где один чаще всего любит сильнее?

Любопытно, что всегда, думая об этой женщине, он представлял ее только одетой, настолько болезненной была ее стыдливость, настолько пугало ее все относящееся к сексу. И вместе с тем секс ей нравился: женщина-лакомка по природе своей грешница. Рикардо хорошо понимал, что они несовместимы. А это, согласно его парадоксальной теории, является залогом успешного брака. Он давно уже пришел к убеждению, что супружеские пары распадаются только от скуки. А скука появляется, когда люди пытаются приспособиться друг к другу. Что может быть гибельнее жизни с женщиной, которая всегда со всем согласна и полностью разделяет интересы мужа? Всю жизнь он убегал от подобных дам, которые, посчитав, что соблазнили его, нашептывали после любви, как много у них общего. Они ничего не знали о ликовании, когда открываешь новый мир, и о волнении, вызванном удивлением. Да, это мог быть идеальный брак. Флора подарила бы ему двух красивых детей, желательно, чтобы один из них был мальчик. Да и чего большего может желать сорокалетний мужчина, у которого уже есть все?

— Ваш травяной мате, сеньор.

Хозяин поставил на стол небольшую бутылочную тыкву с соломинкой, наполненную настойкой темно-зеленого цвета.

Рикардо затянулся сигаретой, прежде чем поднести соломинку к губам. Ему нравился этот вкус горького чая, смешанного с табачным дымом. Бог знает почему он напоминал ему поцелуи Флоры.

По залу поплыла мелодия флейты. Пронзительная, чарующая, с налетом меланхолии. Мелодия, словно поток чистой воды, омывала тишину. Рикардо поискал глазами музыканта. Это мог быть только старый индеец, виденный минутой раньше. Углубившись в себя, безразличный ко всему, положив локти на стол, играл именно он. К какому раздробленному племени он принадлежал? Чаруа? Гарани? Что он делал здесь, вдали от высокогорных плато?

Он отвернулся, продолжая потягивать свой мате. Было что-то трогательное в этой мелодии, как в рыданиях ребенка. Звуки ее еще некоторое время очищали атмосферу, потом наступила тишина.

— Как тебя зовут, друг? Мое имя — Янпа. Рикардо вздрогнул от неожиданности. Как к нему мог подойти индеец?

— Ты не обязан мне отвечать. Имена преходящи. Мы можем менять их по своему усмотрению. Я же — Янпа. Я из племени техуельчей.

Рикардо немного пришел в себя. Еще один тронутый, один из тех бедняков, который за разговорами выудит из него несколько песо.

— Ты думаешь, что я свихнувшийся старик, не так ли? Ты, может быть, даже принимаешь меня за хейоку? Кто знает? Может, я и такой.

— Я не знаю, что такое хейока, — проворчал Рикардо.

— У моих братьев, которые живут на равнинах, там, далеко на севере, хейока — это человек, делающий все наперекор другим. Он садится на лошадь головой к хвосту, прощается, когда надо здороваться, говорит: «Я сейчас испачкаюсь», — вместо того чтобы сказать: «Я сейчас умоюсь». У него тысячи других причуд. Над ним смеются, он делает все, чтобы над ним смеялись, но, поверь мне, племя тоскует без такого хейоки. Если бы у техуельчей были подобные типы, они легче переносили бы несправедливость.

Рикардо сунул руку в карман и вытащил пригоршню песо.

— Нет! Друг! Не делай этого.

Тон был таким неожиданным, что рука замерла в воздухе. Рикардо раздраженно бросил монеты на стол и собрался встать.

— Погоди!

Бугорчатая рука индейца с удивительной силой схватила его за локоть; рука была шершавая и твердая, как высушенная глина.

— Погоди. Ответь мне. Я должен знать. Это очень важно. Ты уже совершил Великое Путешествие?

— О чем ты говоришь?

— Ну и глупец же я! Ведь ты живешь в городе. А душа давно не говорит с людьми из городов.

— Разумеется, — сказал Рикардо, пытаясь подавить нетерпение. — А сейчас мне нужно уйти. Меня ждет длинная дорога.

Индеец тихо покачал головой, в уголках его губ затаилась загадочная улыбка.

— Твоя дорога действительно будет длинной.

— Да отпусти же меня!

— Не бойся. Я не сделаю тебе плохого. — Он наклонился к уху Вакарессы: — Ты принадлежишь к избранным. Ты обладаешь властью.