Дни и ночи - Жильбер Синуэ

— Все. Можете приступать!

— А не рановато? — крикнул кто-то в ответ.

— Надеюсь, для тебя оно в самый раз, amigo4, — прозвучал другой голос. — Вчера твое асадо годилось только для вампиров!

— Вечно недовольны, — проворчал повар. — То пережарено, то не очень, то куски слишком большие, то слишком толстые. Завтра я сниму свой передник! — Он обратился к Рикардо: — Я вам всегда говорил, сеньор, у вас плохое окружение.

Вакаресса мягко подтвердил:

— Отец предупреждал меня об этом.

Ему стоило труда войти в эту игру. Он очень был привязан к этим людям и любил общаться с ними в короткие минуты отдыха, но сейчас ему было не по себе. Напрасно он ломал себе голову, стараясь понять, что же с ним случилось. Если бы только то видение — а это, несомненно, было видение, — то он мог бы приписать его чрезмерному напряжению, результату борьбы с жеребцом. Но нет. Он слышал слова. Те, из ночного кошмара. Ощупав лоб, он убедился, что жара у него нет.

— Вас обслужить, сеньор?

Рикардо ласково коснулся плеча повара:

— Спасибо, Мигель. Я не голоден. К тому же у меня кое-какие дела.

Сдержанно попрощавшись с работниками, он поехал к дому.

Окна были распахнуты, и в их темные рамки понемногу вползало сумеречное небо. Он зажег свет и немного постоял, застыв, будто колеблясь. Ему знаком был каждый уголок этой просторной комнаты в английском стиле: столики, диваны, стеллажи во всю стену, заставленные романами, самыми разными книгами — друзьями его одинокого детства. Он наизусть знал картины, рамки которых украшали десятки медалей, полученных на конкурсах по животноводству.

Он подошел к граммофону, стоявшему на одном из столиков, и включил его. Мелодия расплылась по дому. Рикардо стоял, задумчиво глядя на вращавшийся диск, потом тяжело сел на потертый диван. Напротив, над каменным камином, висел портрет его деда, написанный за год до его смерти. Серебристая борода закрывала щеки. В блестящих глазах можно было видеть дикую силу гор Абруцци и почти яростную жажду жизни. В конечном итоге Эмилио Вакаресса с его матовой кожей и черными зрачками мог сойти за выходца с Востока. Его сын Хулиано был почти копией отца.

Странно, но Рикардо был похож не на них, а на свою мать, Виргинию. То же вытянутое лицо, тот же орлиный нос, слегка выгнутый к ноздрям. «Вы, Вакаресса, — мужланы! Мы, Гримо, — аристократы!» Сколько раз слышал он эту злую шутку молодой жены в адрес выводившего ее из себя мужа. Однако все знали, что голубой крови в Гримо было не больше, чем в роде Вакаресса.

Его мать и отец в ссорах ограничивались словесной перепалкой. Своим браком они были обязаны страсти патриарха к Франции. Молодые люди встретились летом 1888 года на Лазурном берегу в Каннах, куда Эмилио отвез семью. Им было по двадцать лет. Возникла любовь с первого взгляда. Три месяца спустя Хулиано и Виргиния поженились.

А что сегодня осталось от опор, на которых покоилось детство Рикардо? Кузены, кузины, тетки или дядья были ему чужими. Безразличие к ним зародилось в нем ровно десять лет назад: апрельским утром 1920 года. Накануне отец Рикардо задул пятьдесят одну свечу в окружении всех родственников. День рождения, по меркам империи Вакаресса, прошел великолепно.

Именинник лег спать очень поздно и уже не проснулся.

Рикардо никогда не забыть искаженное лицо матери. От нее оторвали часть ее самое — возлюбленного. Она рычала, как дикий зверь, и весь дом содрогался от этих звуков. Потом пошли рыдания, будто душа опустошалась или задыхался кто-то находящийся при смерти. А потом — тишина. Тишина пугающая, в ней заключались все слова и жесты, которые никогда уже не увидит и не услышит мужчина, тридцать лет бывший рядом с ней.

На следующий день особняк открыли для посещений. Началось испытание соболезнованиями. Оно продолжалось два дня и было таким же жестоким, как и сама трагедия. Нескончаемая вереница знакомых, незнакомых, общие фразы и учтивые поцелуи… И все это время боль не переставала терзать плоть женщины.

Когда на третий день уносили гроб, она умоляющим движением руки остановила священнослужителей и служащих похоронного бюро и потребовала приподнять крышку, чтобы в последний раз поцеловать мужа. Увидев, как исчезает катафалк в похоронном фургоне, она свалилась замертво: доктора нашли разрыв аневризмы. Для Рикардо не было секретом, что мать приказала себе умереть, подавленная бессмысленностью будущего существования. Так обычно бывает в плохих мелодрамах, и тем не менее в жизни тоже все произошло именно так. В этот день Рикардо понял, что смерть весьма великодушно отзывается на призыв отчаявшейся души. Тогда же он осознал разрушительную власть денег. Едва закончились похороны, началась битва за наследство. Каждый хотел урвать свою долю, каждый требовал денег, особенно те, кто не имел на них никакого права. Начались оспаривания завещания. Рикардо хотели лишить всех прав. Все уладилось в конце концов в его пользу, но горечь и отвращение остались. И сегодня, спустя десять лет, он помнил слова адвоката, произнесенные после оглашения вердикта: «Есть победы более горькие, нежели поражения».

— Я вас отвлекаю, сеньор Рикардо?

В проеме широкой двери стоял Горацио.

— Нисколько. Что я могу для тебя сделать? Гаучо явно не решался войти в комнату. Его плечи были покрыты пончо, движение стесняли штаны со складками, застегнутые пуговицами на щиколотках; шею охватывал белый шелковый платок, в руке он держал свою шляпу и связку веревок, на концах которых были прикреплены кожаные мешочки с металлическими шарами внутри, — болеадорас, безотказное оружие. Рикардо иронически улыбнулся:

— Ты бить меня собираешься?

— Вы шутите?

— Едва ли.

Он знал, с какой ловкостью старый гаучо орудовал этим охотничьим инструментом. Хорошо запущенные болеадорас обвивались вокруг лап жертвы — быка, коровы, барана, козы — и валили их на землю. Могли они обвиться и вокруг горла человека.

Горацио сделал шаг вперед.

— Я ухожу.

— Опять? Но ведь ты только что вернулся!

— Я вам уже сказал: «Как приходим, так и уходим». Настанет день, когда…

— Да, я знаю. Не стой же там. Проходи! Гаучо вошел осторожно, как кот.

— Ну? Рассказывай.

— Мне нужно пространство. Рикардо чуть не расхохотался.

— Шестидесяти пяти тысяч гектаров тебе мало? Ладно уж, скажи лучше, что обиделся на меня за мой нелюбезный ответ после падения. Мне известна ваша непомерная гордость, гордость гаучо! Если дело в этом, прости меня. Я был раздражен.

— Я горд, но не дурак. Вижу, что и сейчас у вас с головой не все в порядке. Но это ваши проблемы, а не мои. Мои вы понять не сможете.

Рикардо показал на одно из кресел:

— Прошу тебя, садись. Ты знаешь, как я к тебе отношусь. Ты видел, как я родился. Давай поговорим.

Немного поколебавшись, гаучо сел.

— Стаканчик вина?

— Если вы хотите, чтобы я говорил, то у меня должны быть ясные мысли.

— Очень хорошо. Я слушаю тебя.

— Прежде, видите ли, я был свободным человеком. Вся равнина принадлежала мне, как и моим братьям гаучо. Я жил как хотел. Не было ни господина, ни хозяина. Все это кончилось. К чертовой матери. Родился новый мир. Похоже, это называется прогресс. Поместья теперь повсюду. И еще кругом колючая проволока, которая даже ветру не дает дуть свободно. Эта проволока доконала нас. Покалечив землю, она ранила и нашу жизнь.

Он сделал короткую паузу прежде чем продолжить:

— Вы знаете, кто я. Как и большинство моих братьев, я метис — смесь индейца и испанца. Бастард, короче говоря. Возьмем индейцев. У них больше выбора: либо они сохраняют свою гордость и становятся париями, либо они добровольно идут в тюрьмы, резервации. В таких загонах держат пойманных животных. Жеребец, которого я привел вчера, наверное, последний из диких. Время работает даже против животных. А я задыхаюсь, сеньор. Если я останусь, то больше ни к чему не буду пригоден. Настало время крестьян и мальчишек с ферм. Мне надо уходить!

Рикардо запротестовал:

— Насколько я знаю, ни отец, ни я не пытались переделывать тебя. Ты всегда жил на свободе.

— Я не слепой и не неблагодарный. Но свобода — это нечто другое.

— Тебе скоро семьдесят?

— Сеньор Рикардо, сразу видно, что вы еще ребенок. Вы думаете, что по жизни продвигаются как по дороге и что в какой-то момент надо остановиться и смириться, а не продолжать путь. — Он покачал головой: — Нет, сеньор. Все это не для человека, не для настоящего человека. И тем более не для гаучо. Я не хочу умереть в неподвижности.

— Куда ты собираешься идти?

Горацио указал на невидимую точку за дверью:

— Это знает только моя лошадь. Огненная Земля. Патагония. Кордильеры… Аргентина — большая страна.

Рикардо понимал, что слова тут бесполезны. Людей закалки Горацио словами не прошибешь.

Он встал и подошел к буфету, на котором стояли бутылки.