Ристалища Хаббы - Майкл Мэнсон

Заметил Конан и необычные городские строения, расположенные на окраинах – вытянутые овалом амфитеатры, которых в Хаббе насчитывалось пять или шесть. Были они довольно велики, и даже издалека, с корабельной палубы, киммериец разглядел каменные скамьи-ступени и арены, посыпанные чем-то желтым – вероятно, песком. Как объяснили туранцы, бывавшие в Хаббе не один раз, на этих аренах встречались в бою подневольные и свободные воины, ибо благородные кинаты, как и сам громоносный царь, были большими охотниками до подобных зрелищ. Воинов, сражавшихся друг с другом ради славы и чести либо по принуждению, называли праллами, и каждый из них рядился в одежды своей страны и выбирал подходящее оружие. Так что развлечение получалось не только захватывающим и кровавым, но и весьма красочным.

Конан, памятуя о гладиаторских казармах Халоги, где ему в юности пришлось хлебнуть немало горя, покивал головой и сплюнул за борт. Что на юге, в Хаббе, что на севере, в Гиперборее, народ и благородные любили развлекаться на манер гиен: глядеть, как дерутся львы, и пускать слюну при виде чужой крови. Ну, Митра им судья! Его же, Кована, это не касалось; он не собирался надолго задерживаться здесь, хоть розовый город в кипении зеленых садов, с виноградниками на близлежащих холмах, выглядел веселым и приветливым.

Итак, судно подошло к пристани, и киммериец сошел на берег, а за ним увязались оба купца, желавших скорее поразмять ноги и промочить глотки. Правда, Саддара немного приотстал, отдавая распоряжения своим приказчикам и низко кланяясь смотрителю порта – важному кинату, окруженному стражей. Чиновник этот должен был осмотреть груз и определить размер пошлины, после чего каждому торговому гостю выдавался царский фирман, разрешавший продавать и покупать. Шагая с Мир-Хаммадом к ближайшим кабакам, Конан заметил, как Саддара что-то втолковывает толстобрюхому портовому смотрителю и сует некий пергаментный свиточек – быть может, заранее приготовленную опись товаров. Странно, что Мир-Хаммад не сделал такого же списка, – промелькнула мысль у киммерийца, но он выбросил ее из головы. Торговые дела туранцев его не интересовали.

– Здесь, – тучный купец остановился у входа в таверну, над которым были вывешены сразу два лика Трота, отчеканенные в бронзе: один – добродушный и пьяный, другой – с губами, растянутыми в гримасе вожделения.

– Здесь, – повторил Мир-Хаммад. – Постоялый двор «Веселый Трот»! Здесь мы получим три величайших услады жизни: вино, пищу и женщин.

– А также развлечемся беседой, почтенные друзья мои, и отдохнем на мягких коврах, – добавил подоспевший Саддара.

– Кто будет платить? – поинтересовался Конан, тряхнув своим тощим кошелем.

– Разумеется, мы, славный воин, – сказал Саддара, нежно обнимая киммерийца за талию. – Разумеется, мы, ибо купцам положено платить за вино, которое пьют солдаты, и за мясо, которое они едят.

– А также за женщин, которые их любят, – кивнул бородатый Мир-Хаммад. – Как заповедал Митра, – он поднял руку к солнечному диску, уже опускавшемуся в синие вилайетские воды, – купцы торгуют, богатеют и оплачивают удовольствия солдат, а солдаты защищают купцов. И это мудрый порядок, ибо каждый в мире сем должен следовать своему предназначению.

– Однако, – прибавил Саддара, подталкивая Конана к арке с ликами веселого и похотливого Трота, – если ты, грозный витязь, захочешь поднести нам кувшинчик бранда – просто так, в знак уважения – мы не откажемся. Верно, почтенный Мир-Хаммад?

– Верно, – согласился тучный купец, переглядываясь с тощим. – Тем более, что в кабаках этого гостеприимного города кувшинчик бранда стоит сущий пустяк – одну монету серебром.

Они проследовали под аркой и очутились в просторном внутреннем дворе, обнесенном поверх галереей с комнатами для постояльцев. В середине же двора находился круглый и мелкий бассейн, в коем плескались два десятка девушек, совершенно нагих и весьма приятных на вид; еще столько же сидели на коленях гостей, и одежды на них было не больше, чем на купальщицах. Бассейн окружали лавки да столы, за которыми уместилась бы сотня человек. Тут и было не меньше сотни, но хозяин «Веселого Трота», подскочивший к Саддаре, вмиг нашел свободное место, да еще из самых лучших, поближе к бассейну, откуда девушек можно было разглядеть во всех подробностях. Тощий купец, косясь на Конана, что-то прошептал кабатчику, и на столе тут же возникли тонкогорлые стеклянные кувшины с золотистым брандом, блюдо с жареной птицей и мягкие лепешки – каждая толщиной в двапальца. Затем принесли огромную миску с дымящейся лапшой, щедро приправленной перцем, – хаббатейское блюдо, знаменитое во всех землях вкруг Вилайета.

– Кром! – произнес Конан, перемигнувшись с черноглазой красоткой в бассейне, по виду – туранкой. – Хорошо нас тут принимают!

– Не нас, а тебя, – возразил Саддара, кивнув на кабатчика и двух его слуг, тащивших подносы с фруктами, чашу для омовения и другой сосуд, в котором дымился варенный в молоке барашек, тоже из особых хаббатейских блюд. – Так встречают тебя, ибо я сказал хозяину, что он удостоился посещения славного воина, сражавшегося во всех странах мира и положившего врагов без числа и меры. А воинов в Хаббе почитают.

– Прах и пепел! Я вижу, тут живут неглупые люди! – Конан вновь подмигнул черноглазой, подумав, что в этих приятных краях можно было бы и задержаться. Куда денется Наставник, обучающий слуг Митры? Никуда! Как сидел он в своих гирканских горах сотню лет, так и будет в них сидеть; а значит, к чему проявлять торопливость?

Хозяин, подобострастно кланяясь, расставил на столе кубки; сосуд Конана был втрое больше, чем у купцов. Саддара бросил кабатчику мешочек с серебром, и тот поймал его на лету. Засим золотистый бранд хлынул в чаши.

Опрокинув напиток в глотку, киммериец крякнул; это хаббатейское зелье было ароматным и жгучим, как расплавленный огонь. Казалось, солнце, глаз пресветлого Митры, уронило в стеклянный кувшин свою слезу, чтобы одарить удовольствием смертных, приобщив их к божественной благодати. Конан тут же ее ощутил: в голове у него слегка зашумело, а в желудке разлилось приятное тепло.

Мир-Хаммад, выхлебав свой кубок, одобрительно произнес:

– Не финиковое вино, однако! Клянусь милостью Ормазда, ничего крепче я в жизни не пивал!

– И я, – согласился Саддара и цокнул языком. – Ни аквилонское, ни барахтанское, ни офирское не сравнятся с этим божественным напитком! Ну, а кислое стигийское…

– Моча черного верблюда, – закончил Конан и снова подставил свою чашу. Они выпили по второй. Конан закусил наперченной лапшой и вытер брызнувшие из глаз слезы.