Рок-н-ролл под Кремлем - Данил Корецкий

Да Кертис. Самый говорливый, самый разухабистый янки со жвачкой за щекой, душа компании. Спайк почему-то не сомневался, что он прописан в картотеке Кей Джи Би под каким-нибудь бессмысленным псевдо типа «Жеребец». Именно таких пачками снимают с одурманенных заморским алкоголем советских несовершеннолеток (тоже агентесс) и ставят перед выбором: или – или. Кертисы всегда выбирают правильно.

– …железнодорожная ветка, соединяющая Москву и Ленинград, не совпадала с линией улицы Горького. Уже в двадцатых годах титул главной улицы оспаривала Мясницкая, улица торговая, купеческая, нэпманская…

На задних сиденьях запели «Калинку». Кертис, конечно, и еще двое парней. Риелтор из Дайтона-Бич и хиропрактик… кажется, из Атланты. Два молодых самоуверенных валета. Они только что осушили по сувенирной фляжке «Русской» и теперь хотят балалайку и праздник души. Девушка-гид деревянным голосом призвала их к порядку. Кертис игриво надувает щеки.

На бывшей Тверской-Ямской очередная недолгая остановка. Снова налетает фарца – многочисленная, напористая и наглая. Один из валетов продал зажигалку «Ронсон», второй, опасливо озираясь, сдал сто долларов. Женщина из Уолдасты, хоть и не собиралась, но продала блок «Мальборо» – иначе было не отцепиться… Хватали за руки и Спайка, но он процедил сквозь зубы: «Get out!» – и его оставили в покое.

Спайк посмотрел на часы и вытащил из заднего кармана джинсов помятые сигареты.

Еще два часа экскурсии. Как медленно тянется время. И как ему все это осточертело. Каждый раз одно и то же. Красная площадь, улица Горького, памятник Пушкину, площади Садового кольца, площади Бульварного, Ленинградский проспект… А потом еще Большой, а потом… Сотни раз! И он должен естественно изображать интерес первооткрывателя… Мамма миа!

Паршивая работа.

Проходившая мимо высокая студентка – в брючках-бриджах и красной маечке-безрукавке – с любопытством смотрела на стайку иностранцев, сгрудившихся около красного «Даймлера»: автобус необычной марки, живые, настоящие иностранцы в ливайсах и бруксах, болбочущие на своем настоящем английском… Каждый из них – пропуск в настоящую, красивую жизнь…

И вдруг она поймала на себе чей-то тяжелый ненавидящий взгляд. Полноватый мужчина – тоже явно иностранец – стоял чуть в стороне от группы и разминал в пальцах сигарету. Он смотрел на нее. Смотрел так, словно вот-вот бросится и задушит голыми руками.

«Псих капиталистический, – подумала девушка, вдруг не на шутку испугавшись. – Или наркоман». Она тут же перешла на другую сторону улицы и, не оглядываясь, пошла прочь.

Спайк проводил ее взглядом, пока она не скрылась за углом. Потом закурил. «Московские тинейджерки, суки, – подумал он. – Терпеть не могу. Ненавижу».

С московскими тинейджерками у него давние счеты.

Что он увидел?

Почему так посмотрел?

Света Шаройко, московская красавица «семнадцать плюс-минус», быстро шла по улице, красиво ставя длинные ноги. От бедра.

– Девушка должна бросать мяч от плеча, а ходить от бедра, – постоянно твердил ее баскетбольный тренер Борис Иванович Руткин, высокий обрюзгший пьяница неопределенного возраста, невесть за какие грехи угодивший в ее родной занюханный шахтерский поселок.

Когда он брал в руки мяч, его огромное ожиревшее тело преображалось на глазах: мяч будто прилипал к ладони, глаза сверкали, он двигался к кольцу, как… Как леопард, честное слово. Он вначале не хотел принимать ее в свою баскетбольную секцию.

– Мелковата, убьют под кольцом, – говорил и поворачивался спиной.

Она вскипала:

– Кого убьют?! Да у меня метр семьдесят пять!

Слово «убьют» в Горняцке никого не удивляло. Парни с пятнадцати лет носили вышлифованные из напильников да перекованные из рессор ножи, а уходить начинали не с восемнадцати – в армию, а с шестнадцати – в тюрьму. Благодаря этому местные власти закупили щиты с кольцами, блестящие кожаные мячи, форму и открыли в поселке баскетбольную секцию. В новом Доме культуры выделили целое крыло: зал с настоящим паркетным полом, раздевалки, душевые, где по понедельникам, средам и субботам – когда работала поселковая баня, шла горячая вода!

Конечно, если бы поселковые парни просто носили с собой финки, то ничего этого бы не было: ни мячей, ни баскетбола, ни душевых… Но однажды, после танцев, завязалась большая драка – верхнегорняцкие бились с нижнегорняцкими, вроде все как всегда – ан нет! На этот раз сломались обычные правила и стерлась граница допустимости бессмысленной пацанячьей «махаловки» – в ход пошли сверкающие в тусклом свете фонарей самодельные клинки… Сделали свое дело они не хуже фабричных – восемь драчунов так и остались лежать на залитой кровью, черной от летучей угольной пыли горняцкой земле, да с ними рядом – участковый Федулыч, контролер тетя Зина да дядька Степы Мороза, который хотел увести домой племянника… Резонанс получился большой, а тут еще на другой день весь поселок на работу не вышел, да ночью кто-то спалил единственный продуктовый магазин, где, ко всему прочему, продавалась еще и водка. Так уголовное дело получило неожиданную политическую окраску…

Советская власть была сильна, последовательна и демагогична. Тех, кто умер, – схоронили, кто не умер, – вылечили, магазин восстановили, показательным судом зачинщиков приговорили к расстрелу да к пятнадцати годам… А чтобы подобных безобразий впредь не случалось, отстроили Дом культуры, открыли в нем баскетбольную секцию и выписали в нее тренера – чуть ли не из самой Москвы и вроде даже мастера спорта.

Попасть в секцию у местной молодежи считалось престижным, тем более что можно было мыться три раза в неделю, – оно вроде и ни к чему столько, но зато бесплатно, и вроде как между делом. Потому Света и ходила за Борис Иванычем, уговаривала его, даже плакала.

И Руткин сдался. Вытащил однажды из кладовки длинный тулуп без рукавов, вывернул его наизнанку, напялил на нее, подпоясал бечевкой и показал пять точек: почти середина площадки, две – диагональ от кольца и две – с двух сторон от кольца, по бокам. Вздохнул, из рук в руки подал мяч и сказал:

– Держишь двумя руками. Бросаешь – одной. Вырабатывай траекторию. Никаких – от щитка! Свечка! Траектория!

…Света вдруг поняла, что ей надо: всего в двадцати шагах сверкнула дверь галантерейного магазина. Зеркальная дверь. Люди входили и выходили, и дверь постоянно была открыта. Света встала рядом и рассматривала себя в это длинное, до асфальта, зеркало. Обычная девушка, стройная, симпатичная, ноги ровные, вон икры загорелые выходят из-под узких штанов – вполне симметричной формы… Ступни, правда, большие, сороковой размер, так это из-за роста… Да и не бросается в глаза… В общем, девушка как девушка. Что он нашел в ней такого? Откуда попёр барак?.. Тот самый глиняный барак, в котором она прожила свои «семнадцать плюс-минус»? Что он имел в виду, этот пухленький иностранец с его ненавидящим взглядом?

Ведь она кожей почувствовала его желание задушить ее. Не облапать, не изнасиловать даже – уничтожить. Как это у Чехова из школьной программы? «…Каждый день по капле выдавливать из себя раба». Но она никогда не была рабыней! Когда Борис Иванович снял с нее этот кожух, стало так легко играть, она постигла эти рысьи пробежки, мяч в двух руках, бросаешь одной, от плеча, какая траектория, ни одной осечки! Она поняла, что все надо так делать. Она стала учиться на одни пятерки. Она поступила в МГУ с первой попытки, она завоевала столицу!.. Что же он учуял, этот гад иностранец?

Света пришла в себя, когда зеркальная дверь закрылась. Исчезло изображение высокой красивой девчонки с очень серьезным взглядом. На ручке, с внутренней стороны двери, появилась белая картонка «Обед». Света усмехнулась, вздернула повыше подбородок и двинулась дальше по улице. Ошибся ты, дядя Чехов. Не раба надо выдавливать из себя, а – страх. Боязнь не то сказать. Не к тому подойти. Не так посмотреть. Вечный страх: как прожить на одну стипендию, чтобы девчонки, соседки по общежитию, не заметили, что голодаешь.

Как натянуть на лицо скучающе-равнодушную маску, когда кто-то из них получает посылку из дома, а там шматы душистого сала, четвертина окорока и пара лещей вяленых, с оторванными головами, чтобы втиснулись в небольшой посылочный ящичек? Эту бы оторванную и выброшенную на помойку голову, да кусочек хлеба… это ж сколько можно выгрызть, вытащить ногтями, долго-долго жевать, с хлебом… Света неожиданно заулыбалась: ничего себе мысли у московской красавицы, у столичной штучки «семнадцать плюс-минус». Кто б знал!..

Улыбаться не хотелось, но она удержала на губах улыбку и, гордо вскинув голову, продолжила свой путь. Конечно, по большому счету, никакая она не московская красавица: горняцкая смазливая деваха, временно командированная в Москву. Но никто из окружающих об этом не знает. И не узнает! А она, конечно, никогда уже в убогий Горняцк не вернется: будет вгрызаться в Москву белыми крепкими зубами, вцепляться ухоженными ногтями, будто выковыривает мякоть из вяленой рыбьей головы, но здесь удержится, останется навсегда!