Красная роса - Азат Хаматович Абдуллин
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
— Ты Тоню не видел?
— Амилину? Она в больнице…
— В больнице?..
Парень объяснил. Услышав это, он задохнулся.
Он ничего не видел вокруг себя, не помнил, как добрел до дома. Но домой заходить не стал: потянуло на Тверской бульвар.
Сидел он — на той же скамейке, на которой когда-то сидели вдвоем, — долго и одиноко, безразлично смотрел вокруг.
«Как это случилось, как могло случиться, что я не знал того, что многие знали? — спрашивал он себя сейчас. — Не понимаю… А что тут понимать? — вдруг вознегодовал он на себя, подобно тому, как человек, глубоко задумавшийся, нечаянно ударяется обо что-то и взрывается злостью и досадой на самого себя. — Я слишком был занят собой, влюблен я был или не влюблен. А о ней, о ее сердце забыл».
Утром он уже был в больнице. Он пришел первым. До приемного часа еще было далеко.
За перегородкой гардероба вздыхала няня, натягивая на себя халат:
— Ну, началась суета… Господи боже мой!..
Увидев Сергея, стоящего на пороге со свертком в руках, кинула:
— А тебе что не спится в такую рань?
— Я к Амилиной. Как она?
— Эх, милый, — сказала няня, — тут конвейером идет дело, упомнишь разве все фамилии?
Шаркая шлепанцами, она подошла к зеркалу, поправила косынку:
— Гляжу, усов-то еще нет, а уже в отцы успел!..
В другой бы раз он улыбнулся, а сейчас не получилось.
Она повернулась, окинула его взглядом:
— Волнуешься?.. Это потому, что первый.
— Да, наверно…
— Завсегда так бывает, — сказала няня. И уселась. — Вот у двоюродной сестры моей знакомой было так…
— Тетенька, — сказал он, — потом поговорим. Узнайте, как там, что с ней?
— С кем это?
— Да с Амилиной!
Няня уставилась на него:
— Постой… Ты не к этой ли… как ее… ну, студентке?
У него внутри похолодело: сейчас скажет что-то страшное, жуткое. Он выдавил:
— К ней…
— Так бы и сказал, дурачок! — выпалила няня, и ее белесое, почти безбровое лицо расплылось в улыбке. — Радуйся — сын. Вылитый ты!
Теперь улыбка вспыхнула сама, от нее невозможно было удержаться: Тоня жива, родила благополучно — это сейчас было единственное, чего он желал, а все остальное было безразлично, несущественно.
Он взволнованно и тревожно ходил из угла в угол; в памяти возникали улыбка Тони, прядь волос, ее руки, в ушах звучал ее голос, ее особенная интонация. Его захлестнул круговорот новых чувств. Странно: в душе у него обиды не было. Наоборот, он чувствовал сейчас себя даже виноватым перед нею. И он мысленно сказал ей: «Прости».
А это слово потянуло за собой другие, они складывались в строки, он замыкал их рифмами. Вот замкнул окончательно:
Прости… Быть может, даже пошлым
И глупым иногда я был,
Я, незнакомый вовсе с прошлым,
Тебя невольно оскорбил…
Быть может, знай я все вначале,
Я прежним парнем мог бы быть…
Но уж теперь моей печали
Не разогнать, не потушить.
Я буду здесь, я буду злиться,
Я буду верен до конца.
Из сердца все на свете лица
Не выжгут твоего лица.
— Здравствуй, Сергей.
У застекленной двери в белом халате стояла Ягда.
— Здравствуй, Ягда! Ты от нее?
— Да. Заходила проститься. Уезжаю.
Она исподлобья, без улыбки смотрела на него.
— Как она чувствует себя?
— Сын, Сережа, сын… Бедная, трудно ей пришлось…
— Никак не могу представить себе: Тоня — мать… — проговорил он.
Ягда сняла халат, посмотрела на часы.
— Ты… уезжаешь? Куда уезжаешь?
— Домой, в Башкирию. И насовсем.
— Что-нибудь случилось?
— Рабочие письмо прислали, — ответила она, укладывая халат в чемоданчик. — В прошлые каникулы я в совхозе врачом работала. И вот пишут: на весь совхоз один фельдшер, плохо дело. Подумала, подумала и решила ехать. Последний курс как-нибудь окончу…
— Когда поезд?
— Через час.
— Подожди, я черкну несколько слов Тоне и провожу тебя.
Ягда выпрямилась.
— Провожать не надо, Сережа, — сказала она.
— Почему? Увидимся ли еще?..
— Все идет как надо, Сережа. И тут ничего не поделаешь. — Она протянула руку: — Прощай.
Ему показалось, что теперь все уходят от него. Вот была она, девушка с оленьими глазами, и тоже проскользнула мимо, пошла своей дорогой.
«Что я знал о ней?.. — с грустью подумал он о Ягде. — Ровным счетом ничего».
Он подсел к столу и быстро, торопливо начал писать.
«Тоня! Поздравляю тебя. Передай привет маленькому человечку. Это было очень важно — то, что там с тобой происходило, — и мучительно и значительно в одно и то же время. Это ведь экзамен на женщину. Что будет, как это произойдет, что предстоит перенести, хороший ли он получится, — эти мысли разве не колотились в твоем сердце? (Ведь ты, Тоня, во многом еще девочка.) Мне представляется такое усталое, такое милое лицо, какое было у тебя однажды на вечере в химичке, когда мы ушли с «Синей блузы», — помнишь?
Напиши, чего тебе хочется, я привезу. Только не пиши, Тоня, чтобы я не приезжал.
Тоня, как ты назовешь сына? Правда ведь не так, как звали отца, не так, Тоня, да?..»
И подписал: «С. Ч.» Письмо звучало как робкая жалоба сильного, но вдруг потерявшего уверенность человека. А коль нет уверенности, душу греет надежда.
Няни все не было. Он остановил сестру и отдал письмо ей.
Через какое-то время из глубины коридора раздался такой отчаянный крик, что он невольно прижал руку к заколотившемуся сердцу. И тут увидел перед собой няню.
— Как это называется, окаянный? — сказала она сердито.
Он оторопел.
— Что же ты ей пишешь?.. Она прочитала твое письмо и плачет. Чем недоволен?!
«Как хорошо, что вы ничего не знаете. А что она плачет, я тут ни при чем. Хотя мне очень хочется, чтобы я был при чем».
Нет, не покорностью и уничижением, а своей любовью и преданностью он хотел обновить исковерканную ее жизнь.
То, что некоторые посмеивались над ним — он это знал — или сочувствовали снисходительно, не имело для него ровно никакого значения.
Между тем время шло, и шло даже слишком быстро. Курс выпускали ускоренно. Начались экзамены, бессонница, хлопоты.
Все ближе и ближе день выпуска, день отъезда, день расставания.
Синим мартовским вечером он шел по Охотному ряду. Среди звона и шума, встречая оживленные лица и взгляды, он еще сильнее, острее тосковал по Тоне.
И, уже перестав ощущать окружающее, замкнувшийся, сосредоточенный, он сочинял для себя — для нее:
Весь этот пыл мучительный
не выражу
