Хазарат - Андрей Волос

В результате лейтенант Брячихин так и не понял, о каком караване идет речь: есть ли соответствующие данные разведки и нужно ли на самом деле ждать с ним встречи. Но уточнять не стал, поскольку опасался, что Розочкин вместо ответа на вопрос (который, должно быть, казался ему настолько самоочевидным, что вызывал исключительно раздражение) начнет, чего доброго, и у него спрашивать, не боится ли он, Брячихин, караванов.

Поэтому, инструктируя группу о возможной встрече с душманским караваном, Брячихин вообще не упомянул, решив — и справедливо! — прежде времени не сбивать с толку своих бойцов.

Горы молчали, молчала Ништяк-гора. Молчание ее, возможно, было обманчиво: командование доводило информацию, что прежде духи часто беспокоили стоявшую в двух километрах ниже по течению афганскую мотострелковую часть огнем и вылазками, а с того момента, как три недели назад на косе расположился их батальон, затихли и больше не совались. То ли вовсе ушли, то ли просто прижухнулись: не буди лихо, пока тихо.

И если не ушли, то скорее всего и сейчас наблюдают за ними. С этой самой Ништяк-горы и наблюдают, сукины дети.

Первые дни, как заняли косу, опасались снайперов. Но с самой горы выцеливать им далековато, а засесть непосредственно на противоположном берегу мешал афганский пост: совсем сумасшедшим нужно быть этому снайперу, чтобы туда соваться. Значит, и от «зеленых» есть какая-то польза…

Не успев отследить всю последовательность промелькнувших мыслей, лейтенант сказал с легким оттенком сомнения в голосе:

— Ну, если точно, то, конечно, операция не чисто учебная, а учебно-боевая. Личному составу многому еще надо научиться. Верно?

Прямчуков бесстрастно молчал.

— Я вас спрашиваю!

— Так точно, — нехотя отозвался Прямчуков.

— Вот и хорошо, что все это понимают, — сказал лейтенант, хмурясь.

Сунул карандаш в пенальчик полевой сумки, щелкнул кнопкой и вдруг, расплывшись-таки под самый конец в радостной и совсем мальчишеской улыбке, закончил:

— Но в целом все-таки учебная!

Ночная мгла размыла очертания гор, отчетливо виднелись только кромки. Над одним из отрогов висела щербатая кривая луна. По желвастому и рябому телу реки пролегла неверная дорожка серебряного света.

Тяжелая черная вода катилась то по-стариковски горбясь, то по-кошачьи ластясь, то рассыпаясь мелкой рябью и тут же снова смыкаясь воедино. Она скользила вниз по руслу, неслась дальше. Облизывала берег, крутила песчинки, перекатывала по дну мелкие камни — и уходила, а на смену ей прибегала новая, чтобы подхватить брошенное… и тоже ускользала, уступив место следующей.

Но где одна? где другая? Да нет же: плотное, неразрывное течение.

Утром текла и ночью течет… и год назад, и сто лет. И тысячелетие и два. Уже не раз, должно быть, стояли на краю этой невозвратной воды люди — вооруженные мужчины, воины, — намереваясь перебраться на вражеский берег.

Скользя все дальше и дальше, вода так рябила, будто перед глазами разворачивался испещренный письменами свиток. Смысла их он не постигал — да и мог ли? Но уже понимал, что они есть. Вода текла, уходила безвозвратно, оставляя на лице смутный отблеск всех прошлых времен.

Так же покрикивали командиры и суетились подчиненные, так же переминались солдаты, и поблескивал металл у них в руках, и галька хрупала под сапогами. Отряд за отрядом, фаланга за фалангой, сомкнутым строем — век за веком они приходили к этому берегу, тесня противника, сметая его укрепления, обращая врага в законное, положенное ему бегство. Да! — потому что армия — сила!.. потому что с ней не поспоришь!..

А ведь и впрямь он мог бы служить в войске Александра… или Дария, Кира… Господи Исусе, спаси и помилуй.

Оглянулся.

Ничего нового.

Три роты сгрудились на берегу. Слышалась болтовня, смешки. Вспыхнувшая спичка осветила полберега. А вот и визгливый голос Семибратова: замполит орал, требуя соблюдать маскировку.

— Всё ему снайперы какие-то мерещатся, — пробормотал Алымов. — Перекрестился бы… Долго тут загорать?

Артем молча пожал плечами.

Алымов вздохнул.

— Фигня какая-то. Так вообще не должно…

Не дождавшись вопроса, на который, вероятно, рассчитывал: мол, что не должно? — пояснил сам:

— Не должен батальон на этом долбаном пароме переезжать.

Артем неопределенно хмыкнул.

— Есть на то инженерные части, — не унимался Алымов. — А чо? Это их забота. Кто этих паромщиков знает. А если взорвут на середине, тогда чо? Рыб пойдем кормить?

Паромщиками были тщедушные афганцы-таджики, отец и сын, оба черные, как головешки. Сухие, все ребра можно пересчитать. Но ишаков, лошадей и баранов загоняли на свое судно весело, рулили смело. Обычно они день-деньской торчали в хибарке на берегу, пробавляясь чаем и лепешкой. Если кто советский мимо идет, галдежа не оберешься: «Шурави, шурави, бале, карош!..» Артем знал несколько слов. Шурави — советский. Бале — да. Карош — тоже ясно: «хорошо» значит.

Нынче хватились — а их как раз и нету.

— Сельцов говорит, в кишлак команду отрядили, — сказал Прямчуков. — Ищут.

— Ага, ищут, — снова загнусил Алымов. — Ищи ветра в поле.

— Заткнись, — оборвал его Артем. — Пусть ищут. Может, и найдут…

Обиженный Алымов поковырял сапогом гальку. Затем со вздохом встал и направился к Матросову.

Тот сидел на большом валуне, положив руки и подбородок на дуло автомата, и тоже смотрел на темную речную воду.

— Слышь, Матрос! У тебя пушка на предохранителе?

— А что?

— Да ничо! Пальнешь невзначай — башку отстрелишь.

Матросов вяло отмахнулся.

— Правда, ты ею все равно почти не пользуешься, — рассудил Алымов. — Но шапку же надо на что-то надевать?

— Отвали!

— Вот тебе и отвали, — сказал Алымов, садясь рядом. — Осторожней надо. Дай курнуть.

— Твои где?

— Кончились.

— Кончились! Еще не началось ничего, а у него кончились.

— Да ладно, чо ты. У меня в расположении полно, забыл просто…

От дальней стороны расположения долетало поревывание, порыкивание — это бронегруппа прикрытия начинала выдвижение. Бронегруппе поставили задачу не допустить обстрела батальона с тыла. Ночью ей предстояло совершить отвлекающий маневр, а к четырем утра сосредоточиться на этом берегу реки напротив входа в Хазаратское ущелье.

Розочкин отрядил нескольких солдат на розыски и теперь вместе с командиром батальона подполковником Граммаковым смотрел с галечного бугра в ту сторону, откуда посланные должны притащить хоть из-под земли вырытых паромщиков.

Командир полка решил, что батальон не получит инженерной поддержки и должен переправиться своими силами, воспользовавшись в качестве плавсредства гражданским афганским паромом.

Розочкин не знал, как шел разговор комбата с командиром полка. Однако с первой секунды, услышав о появившемся решении, понимал, что оно неверное: потому что делает выполнение поставленной батальону задачи зависимым черт знает от каких обстоятельств. Что за причуды?! Нельзя армии пользоваться гражданским паромом!..

Он высказал свое мнение, а Граммаков только хладнокровно пожал плечами. Комбата можно понять — с начальством не поспоришь. Но, честно говоря, Граммаков вообще казался Розочкину жидковатым для такого дела, как командование батальоном.

И теперь, когда паромщики пропали (ведь можно, можно было это предвидеть!), а роты торчали на берегу и дело так глупо заваливалось, в голове капитана снова и снова с грохотом прокатывались аргументы, подтверждавшие его несомненную правоту.

Разумеется, речь его, гулко, злобно и страшно гремевшая в затылке, осталась не только беззвучной, но и совершенно бесплодной: она громыхала попусту, раз за разом с разгона залетая в одну и ту же колею и так яростно молотя по ней, будто намеревалась прошибить-таки Розочкину мозги.

— Сухпайки приготовили? — спокойно спросил Граммаков.

— Так точно, — чуть помедлив, сиплым от негодования голосом ответил Розочкин. — Приготовили.

Это из дивизий велели: сухпайками с паромщиками разочтетесь.

И вот на тебе: сухпайки ждут, а паромщики пропали. И целый батальон — ба-таль-он! — торчит на берегу, вместо того чтобы решать поставленную ему задачу! Вместо того чтобы идти вперед! воевать! крошить духов!

— Может, все-таки самим переправиться? — с некоторым усилием проглотив кислую от злобы слюну, произнес капитан. — Что там за наука — паром!

Граммаков повернул голову и посмотрел на него.

— Опять за свое! — сказал он. — А перевернешь эту лайбу? Потопишь личный состав — и под трибунал?

Вопрос о трибунале звучал не в первый раз (равно как и предложение переправиться без помощи паромщиков), и капитан Розочкин справедливо отнес его к разряду тех, что не требуют ответа. Он только молча вздохнул и посмотрел на часы. Время дотикивало второй час после полуночи.