Три часа ночи - Карофильо Джанрико

Кроме того, я не должен был употреблять газированные напитки, даже минеральную воду.

Газированные напитки. Их прием, объяснил врач моим родителям, тут же усомнившимся в наличии научных предпосылок этой странной рекомендации, мог вызвать неизвестную реакцию, которая, в свою очередь, могла вызвать новый эпилептический припадок.

Вот, значит, как. Истинная проблема заключалась в этих словах, в их неприятном звучании, в стыдливом ощущении, которое они порождали.

Эпилептический припадок. Эпилепсия. Больной эпилепсией.

Я болен эпилепсией. Иными словами, со мной произошло нечто необъяснимое, после чего проявилось психическое заболевание, о котором лучше не болтать направо и налево.

Еще лежа в больнице, я подозревал об этом, и подозрения подтвердились, когда накануне моего возвращения в школу мама, смущаясь, завела со мной неловкий разговор:

— Ну вот, сынок, завтра снова пойдешь учиться. Ты рад?

Особой радости я не испытывал. Я был вялым, все внутри и снаружи казалось блеклым. Я неуверенно пожал плечами. Мое поведение не облегчало маме задачу.

— Я тебя отвезу. Занесу в медкабинет справку о том, что с тобой все в порядке.

Со мной все в порядке?

— В справке написано, что у тебя было сотрясение мозга при падении, тебя госпитализировали и сейчас все в порядке. — По форме это было утверждение, но в интонации проскальзывала нерешительность, будто бы мама формулировала гипотезу или план действий и просила моего одобрения. — Доктор считает, это твое… состояние может пройти, то есть непременно пройдет, за несколько лет, главное — принимать лекарства и соблюдать правила. А трезвонить на каждом углу о том, что с тобой было, незачем. — Она посмотрела на меня, проверяя, слежу ли я за ее мыслью. Я следил. Мама выразила словами мое первое неявное ощущение: я болею чем-то постыдным и свою хворь мне лучше держать в секрете. — Дети, да и взрослые, впрочем, тоже, бывают очень глупыми. Они навешивают на человека ярлыки просто потому, что у него имеется какой-то недуг. Так что, когда будут спрашивать, почему ты отсутствовал, отвечай, что споткнулся дома, сильно ударился головой, тебя положили в больницу, но, к счастью, теперь все в порядке. Договорились? — Последние несколько фраз она выпалила на одном дыхании, будто стремясь покончить с неким маетным и досадным делом. Мама явно была не в своей тарелке, ведь ей нравилось думать о себе как о человеке, который всегда говорит правду, а тут получалось, что она нарушает один из главных принципов своей жизни.

— Хорошо.

Она снова взглянула на меня. Очевидно, это был еще не конец беседы.

— Антонио…

— Да?

— В ближайшее время не играй в футбол, не лазай по деревьям и вообще будь осторожен. По мнению доктора, то, что с тобой случилось, больше не повторится, но ты должен стараться не попадать в ситуации, которые могут спровоцировать… проблему. Через несколько месяцев состоится повторный осмотр, и вскоре после него ты наверняка снова сможешь заниматься, чем хочешь.

— Когда?

— Пока сложно сказать, — растерянно вздохнула мама, которая обычно знала ответы на все вопросы. Думаю, моя болезнь пробудила в ней ощущение слабости, которого она раньше не испытывала и которое было для нее нестерпимым. — Дождемся осмотра, пусть сроки уточнит врач, — изрекла мама и хлопнула рукой по столу. Этот жест был призван ознаменовать завершение разговора, но на деле не выразил ничего, кроме горечи.

Затем мама еще раз прочла вслух список правил поведения.

Сильнее всего меня уязвило то, что больше нельзя играть с ребятами в футбол после уроков и пить газировку у киоска в сквере сразу после матча.

Я почувствовал себя инвалидом. Я осознал, что болен, что о моей болезни нужно молчать и что моя жизнь изменится к худшему.

— Все будет хорошо, волноваться не о чем, — заверила мама, приведя мне столь же красноречивый пример диссонанса, что и отец в больнице: ее слова говорили об одном, а выражение лица — совсем о другом.

4

Разумеется, все пошло совсем не так.

Меня освободили от физкультуры, и это лишь затруднило мое возвращение в школу. Не знаю, то ли одноклассники не поверили сказочке о том, что я упал дома и ударился головой, то ли решили, что на самом деле я все выдумал и никакой проблемы со здоровьем у меня нет, однако я постоянно чувствовал: за мной пристально наблюдают.

Возможно, это была паранойя, типичная для человека в такой ситуации, но мне казалось, что другие ребята, учителя и даже дворники относятся ко мне с нарочитой, чрезмерной, оскорбительной осторожностью. Когда я проходил мимо компании одноклассников, у меня возникало ощущение, что все разом умолкают и многозначительно переглядываются.

Короче говоря, я начал чувствовать себя не только инвалидом, но и изгоем. По утрам, понукаемый мамой, я плелся в школу, сразу после уроков возвращался домой и никуда больше не ходил. Я не мог играть в футбол, не хотел ничего объяснять или лгать друзьям и потому проводил дни напролет в одиночестве, лежа на диване перед телевизором, поедая все, что отыскивал в холодильнике и кладовке, и предавался мрачным размышлениям о мире, где царят злой рок, болезни и смерть.

В прежние времена я обожал читать. К чтению пристрастился очень рано, в третьем классе. Недостатка в хорошей литературе я не испытывал, ведь наш дом был битком набит книгами, включая различные энциклопедии, собрания сочинений Сальгари, Дюма, Конан Дойла, а также богатую коллекцию романов о Мегрэ.

После приступа и больницы чтение перестало меня интересовать. Максимум, на что я был способен, это рассеянно листать старые комиксы, развалившись на том же диване, с которого смотрел телевизор. Никакой тяги к книгам я не чувствовал и даже недоумевал, как они раньше могли мне нравиться.

Трудно сказать, чем конкретно была вызвана эта апатия — приемом лекарств или тем, что я воспринимал себя как нездорового человека. В любом случае, чем больше времени проходило, тем хуже мне становилось.

Родители не могли этого не замечать.

Однажды в феврале к нам заглянул отец. Они с мамой поздоровались в той обычной учтивой манере, которая меня ужасно раздражала. Еще я не понимал, почему мама не таит на отца ни малейшей обиды, ведь вроде бы это он инициировал их развод.

— В следующий понедельник мы едем в Марсель, — сообщил мне папа без всяких предисловий.

Мама слушала молча — очевидно, она уже была в курсе дела.

— Куда? — опешил я.

— В Марсель. Это во Франции.

— И что мы там забыли?

Отец объяснил: они с мамой увидели, что мое самочувствие не улучшается («Надо же, какая догадливость!» — едва не съязвил я в ответ), и сделали вывод, что, похоже, нынешний план лечения не вполне эффективен. Следовательно, надо обратиться к другим врачам, которые его скорректируют. Поиски показали, что лучшим в Европе специалистом по этому заболеванию (кажется, родители никогда не произносили слово «эпилепсия» в моем присутствии) является профессор Анри Гасто из Марселя.

Список желающих попасть на прием к этому светилу медицины очень длинный, но отец дозвонился его секретарше, и ему улыбнулась удача: через четыре дня у Гасто будет окно в расписании, потому что один из пациентов отменил прием. Секретарша осведомилась, получится ли у нас приехать так скоро. «Получится», — ответил папа. Он взял билеты, обменял валюту, забронировал гостиницу и явился к нам, чтобы поделиться новостью: мы втроем едем во Францию.

В Марсель я категорически не хотел, и на то было несколько причин. Из какой-то книги или, может, телепередачи я знал, что это опасный город. Меня бесило, что папа и мама со мной не посоветовались и поставили перед фактом. К тому же перспектива совместной поездки с родителями, которые расстались много лет назад, нагоняла на меня невыразимую тоску.

Я возмущенно фыркнул в знак протеста.

Тремя днями позже мы прилетели в Марсель.

Город показался мне серым и неприветливым. Был сезон дождей, с неба лило как из ведра. Марсель стоит на берегу моря, но я совершенно его не запомнил. Впрочем, это неудивительно, ведь в течение нескольких дней поездки я не видел ничего, кроме гостиницы, больницы и снова гостиницы.