Распятие и воскресение Татьяны Назаренко - Владимир Орлов

4

При таких обстоятельствах и открылась выставка Татьяны Назаренко. (По соседству - французский авангард, этажом выше - Т.Яблонская, "через стену" долгожданный московско-ленинградско-мюнхенско-нью-йоркский В.Кандинский.)

Татьяна Назаренко - из "семидесятников". При этом она одна, сама по себе. Она из поколения "начитанных", иные ее полотна вызывают мысли об известных мастерах (Брейгеле, Ван Эйке, др.), но тут не заимствования и не подражания; обращения к мастерам необходимы ей в ту или иную пору для разговора с ними, или для опоры из них, или для смысловой цитаты ("цитировали" Моцарт, Чайковский, "цитируют" нынче Щедрин, Шнитке). Она беседует с мастерами, но она - одна, сама по себе. Она одна, но в ней множество Татьян Назаренко.

Эти множества Татьян Назаренко и были известны любителям чуть ли не четверть века. Они и вписывались в движение "семидесятников" разных настроений по выставкам и времени. Тут - поначалу - и некое отталкивание от "сурового стиля". Тут и увлечение уроками Д.Жилинского и В.Попкова. И использование (с иронией непременно) приемов "примитива" и лубка. И "карнавально-балаганное" направление. И стремление возродить ценность сюжетной картины. И, конечно, погружение в отечественную историю.

Назаренко - из "семидесятников". Но талантливый художник, следуя совместными дорогами со сверстниками, рано или поздно должен выбрести на тропу Одиночества, стать Единственным, вырваться из плена времени (хотя он все равно в нем останется), тогда он и будет не только лишь перечисляемым представителем группы или поколения, а приобретет самостоятельную ценность дли искусства и для общества. Но чтобы понять это, надо иметь возможность увидеть сделанное художником.

Множество Татьян Назаренко после долгих хлопот и мытарств собрались вместе и отравились на выставки в Одессу, Киев, Львов и ФРГ. И вот, наконец, "соборную" Назаренко нам показали в Москве (перед путешествием ее работ в Нью-Йорк). "Соборную", цельную, но, надо полагать, не застывшую, а продолжающую существование человека и художника.

5

Теперь и я, возможно, был из тех тридцати-пятидесяти любителей, которые судили о Назаренко не понаслышке и не по пяти репродукциям. Я видел, что делала Татьяна Григорьевна в последние десять лет. Сам оказывался ее персонажем. В частности, и с пивной кружкой в руке. Думал, знаю, что и как будет на выставке.

Я пришел на Крымскую набережную и...

Не в суете вернисажа, естественно, возникли мои волнения. Там шумели, теснились. Но не было грозы.

Людям свойственна чуткость к энергетическим полям. По самонадеянности или вследствие собственных воображений я полагаю, что чуток к ним. В особенности на улицах Москвы, в замкнутых пространствах, в залах музыкальных и выставочных.

Назаренко получила на Крымской зал-пенал. Коробку-футляр для гигантских шприцев. Товарный вагон. И предзалье. Когда я ходил в этой теснине (а было у полотен человек сорок), я ощущал какое-то томительное напряжение, и будто нечто острое, бьющееся от стены к стене, от картины к картине, пересекающееся с изменением направлений, пронизывало меня. Я поднялся этажом выше. Там была тишина красоты. Тропинки в снегу вели к уюту украинской хаты. Ласковые овалы зелено-лиловых холмов обещали спокойствие. Певучая доброта. И сожаление о чем-то... Я направился к Кандинскому. В космосе его зала звучала музыка (она и на самом деле звучала), и происходило некое колыхание среды, перетекавшее в дальние сферы Вселенной... Вернулся в зал Назаренко. Все то же напряжение, все те же пересечения энергии, пронизывающие и меня.

Молнии возникают не в одной лишь земной атмосфере. Молнии возникают и в атмосфере душевной или духовной. И дело было не в тесноте зала. Живописные, смысловые и даже информационные сущности (или, по афинским мыслителям, "чтойности") собранных здесь полотен находились во взаимодействии друг с другом (и со зрителями, хотя бы с одним из них) и обладали способностью исторгать разряды разных свойств, "положительных" и "отрицательных", отчего и возникали молнии. В зале беззвучно стояла гроза.

Назаренко - художник трагический.

В искусстве распространился тип человека, бьющего себя в грудь, заявляющего, что ему стыдно, что в годы застоя он был нехорош, лгал, угодничал, больше не будет и просит его простить. Конечно, русскому интеллигенту всегда присуще чувство вины за все дурное, что происходило при нем в обществе. Да и вообще за все несовершенство мира. Но я знаю многих людей, которым не должно быть стыдно за то, что они делали (в своем творчестве) в годы неприличий. То есть профессионально они могли сделать все и лучше. Но от таких неудовольствий никогда не уйдешь. Однако были люди в любом роде деятельности, какие не лгали, позволяли себе быть честными, то есть быть самими собой, и им теперь не стыдно.

Полагаю, что не стыдно художнику Татьяне Назаренко.

Она - живописец трагический. И светлый. Банальность, скажете. Посоветуете припомнить еще: "Печаль моя светла..." и т.д. Есть в ее полотнах и светлая печаль. Но есть и свет иной, горячо-обнадеживающий. Или хотя бы просветы...

При попытках холодным исследователем рассудить и назвать свои ощущения ("молнии", "напряжение", гроза, "правда о жизни", "свет") я растерялся. Для моей профессии важнее всего слово и мысль. На ум приходили литературно-смысловые толкования работ Назаренко. "Приятно ли будет, подумал я, - узнать об этом художнику?" Наблюдал, как морщились композиторы, выслушивая словесные переводы их симфонических опусов. Музыка самостоятельна. Архитектура самостоятельна, и никакая она не "застывшая музыка". И живопись - самодержавна. Я не вытерпел, позвонил Татьяне Григорьевне, она нисколько не была обижена, напротив, она и рассчитывала на то, чтобы в ее работах зрители-собеседники (соучастники) разглядели смысл и сюжет, и это для нее очень существенно. А я вспомнил, что и на выставках Малевича, Кандинского, там, где уж "чистое искусство", где, казалось бы, главное - цвет, линия, мелодия, прием, я не раз занимался литературными разъяснениями их опытов. Да что я! И от экскурсоводов я слышал слова: революция, судьба, космос. Любой художник вписан в контекст истории, в восприятии потомков судьбы художников "помещены" в обстоятельства прошлого, взращены ими или погублены и от этого приобретают дополнительную ценность и смысл. И каждая их работа не существует для нас сама по себе, а "наложена" на сюжет драмы истории, борьбы художнических идей, судьбу автора и вызывает в нас не только эстетические, но и социально-нравственные чувства. "Черный квадрат" для нас уже не тот "Черный квадрат", каким он был для зрителей в 1915 году. Другое дело, что, не зная срединной сути своего времени, многих его явлений и тайн, мы часто воспринимаем его неосмысленно, между прочим, лишь как некую среду пребывания, и не "прикладываем" его к творениям сегодняшним, в особенности кажущимся элитарными. Но есть мастера и есть работы, которые сами высвечивают современникам суть их существования. Называют его.

Но что я все о сути, смысле, "чтойности", сверхзадаче? А собственно живопись как? Есть ли она при этом? Ремесленных иллюстраций ко всяким политическим или нравственным идеям и соображениям нам хватает. Высказывания Назаренко о жизни исходят из живописи, в живописи растворены и живописью обеспечены. Об этом уважительно сказано искусствоведами и коллегами Т.Назаренко. Добавлю только, что она мастер вольный. Порой и озорной. Может быть, она и мученица у холста, но кажется, что пишет она в свое удовольствие. Она свободно меняет манеру и приемы письма, способы обращения с цветом, техника позволяет, она выбирает художническую стихию, какая нужна ее мысли, руке и глазу именно для этого сюжета или состояния. С озорным желанием доказать, что она пишет натуру не хуже "фотографов", она создала обманку "Реклама и информация" (ныне собрание П.Людвига, ФРГ). В нашем цехе, как бы кого ни бранили, если вдруг спорщики сходятся на утверждении (не частом): "Да, но ведь это литература", - спор стихает. И оппоненты творчества Назаренко, не принимающие, в частности, картину "тематическую", соглашались: "Да, но ведь это живопись".

В этой живописи - жизнь людей и жизнь человека. И судьба художника. Я иронизировал. Зал-пенал. Зал - товарный вагон. Потом подумалось: а ведь это ущелье базилики. Или неф-корабль малого храма. Или - капелла. "Соборной" Назаренко предоставили персональную капеллу. "Крымская" капелла Назаренко... В "алтарном" месте ее оказался костер Пугачева. Напротив, на условной "западной" стене, мы увидели Музей революции, Склад революции, как некий символ общественных идей и их состоявшихся воплощений, а справа и слева от него старых людей, или участвовавших в революции, или просто живших в определенных ею обстоятельствах. Грустное это зрелище, уважаемые. А рядом, уже на "южной" стене, видение возникало более бодрое - стояние за большим столом людей (они - маски, но и типы из разных слоев) с рюмками, бокалами, кружками, стояние долголетнее - Великое Застолье, с пустыми разговорами и иллюзиями. Не знаю, случайно ли возникла "ось" Пугачев, Суворов (во главе конвоя) - Музей (склад) революции, Великое Застолье, или тут была режиссура, но так или иначе она, "ось", стала для меня существовать как некое структурообразующее начало. При этом мое воображение все время дополняло убранство стен недостающими на них работами Назаренко: "Казнь народовольцев", "Восстание Черниговского полка", "Партизаны пришли", "Мои современники", "Узбекская свадьба", "Московский вечер", "Праздник", "Фиалки" и др. На пространствах стен "северной" и "южной" не было отчетливых сюжетных циклов, а была стихия искусства и жизни, с непременным взаимодействием полотен в этой стихии.