Исследование Апокалипсиса - Юрий Миранович Антонян

раб, и всякий свободный скрылись в пещеры и ущелья гор, и говорят горам и камням: падите на нас и сокройте нас от лица Сидящего на престоле и от гнева Агнца; ибо пришел великий день гнева Его, и кто может устоять?» (Откр., 6:15–17). В то же время нельзя не признать, что апокалиптические символы и видения носят всеобъемлющий, общечеловеческий, бытийный характер. Они вне времени, что во многом объясняет исключительное внимание к Откровению во все времена, тем более что по сравнению с другими книгами Нового завета оно больше насыщено пророчествами.

Один из естественных вопросов, возникающих при научном исследовании Апокалипсиса, состоит в следующем: почему последняя книга Библии названа Откровением?

К. Ясперс считал, что религия основывается на откровении; ясно и сознательно — индийская и библейская религии. Откровение есть непосредственная, локализованная во времени, данная всем людям весть Бога через слово, требование, действие, событие. Бог дает свои заповеди, создает сообщества, основывает культ. Так, христианский культ основан как деяние божие посредством установленного причастия. Поскольку откровение служит источником религиозного содержания, оно значимо не само по себе, а в сообществе — народа, общины, церкви, — которое служит авторитетом и гарантией в настоящем. Но откровение, сообщаемое как таковое, должно иметь образ в мире. В качестве высказанного оно подпадает под власть конечности, даже понятности. В словах искажается в нем то, что предполагалось. Слово божие уже не слово человека[3].

Если слово божие уже не слово человека, то, следовательно, оно человеком же приписано божеству и в силу этого приобретает трансцендентальный, потусторонний, сверхъестественный характер, совершенно новый статус. То, что человек вложил в божественные уста, обретает совершенно суверенное от него существование и неумолимую власть над ним. Откровение не должно быть до конца понятно и ясно всем, в нем должна быть таинственность, лишь смутно угадываемый скрытый смысл, доступный лишь самим божествам или великим посвященным. Но разве христианство еще не все сказало, что хотело, в предыдущих своих книгах, разве оно не восприняло, даже присвоило себе книги иудаистского Ветхого Завета?! Ведь во всех предыдущих священных текстах обстоятельно изложено не только новое учение, но и то, как и кем был сотворен мир и человек, кто такие творец и мессия, как надлежит себя вести по. отношению к ним и другим людям, что такое добро и зло и т. д. Так почему же лишь одна из книг Библии, да еще самая последняя, именуется Откровением?

С. Н. Булгаков отмечал, что эволюция в своих естественных пределах неприкосновенна и ненарушима, поскольку каждый несет в себе закон своего бытия и свершения, но в то же время она не может быть признана универсальным и верховным законом бытия. В этом смысле надо понимать и принципиальную возможность Апокалипсиса, вообще обетований и пророчеств, которая как будто противоречит свободе с ее индетерминизмом, множественностью разных возможностей. Апокалипсис раскрывает будущее, заложенное в настоящем, но он не ограничивается этим, ибо содержит и откровение о том, что Бог сотворит с миром своим промышлением и всемогуществом. Только откровению, т. е. сверхъестественному ведению (в своем выражении естественно принимающему гносеологическую форму мифа), может быть доступна божественная сторона мирового процесса[4].

Разумеется, возможно и иное понимание эволюции, равно как и обетований и пророчеств. Булгаков проводит четкую, на его взгляд, границу между людским видением будущего и божественным Апокалипсисом, совершенно не понимая при этом, что и откровение Бога не что иное, как изобретение людей. Только в одних случаях они свои открытия приписывают себе, а в других, более значимых, — небесному повелителю. Символика последних, как правило, существенно затрудняет их понимание, что в глазах верующих придает им особую весомость, заставляя верить в их сверхъестественное происхождение. Поэтому Булгаков (и многие другие) так уверен, что «распечатать» пророческие книги невозможно без духовного озарения. Эти книги, по Булгакову, имеют не условное и безусловное значение, они голос вечности, раздающийся во времени, они являют собой вечную основу мира, в чем нет «прежде» «и после», нет самого времени. В вечности нет настоящего, прошедшего и будущего; все неподвижно[5].

Знаменательно, что откровение, т. е. сверхъестественное видение, естественно, как считал Булгаков, принимает гносеологическую форму мифа. Не знаю, какое содержание вкладывает он в понимание мифа, он ничего об этом не говорит, но, как правило, под мифом понимается нечто нереальное, потустороннее или связанное с потусторонним, придуманное, однако основанное на реальном и имеющее реальный смысл. Если из такого понимания исходит и Булгаков, то он, возможно, проговорился, проявив в данном случае научное понимание проблемы, но все-таки не смог пойти дальше по этому пути. Это, впрочем, от него и не ожидалось, для его рационально верующего ума выбранная им реальность — создатель, а все остальное зависит от его воли и желания. Но, применительно к Апокалипсису, не до конца ясно, кого он имеет в виду, скорее всего иудейского Яхве, который только и мог создать тварный мир и, по Булгакову, сотворить его сызнова, не нарушая при этом свободу твари. Однако если свобода твари не нарушается, как понимать убийства и пытки людей в Апокалипсисе? Ответ на этот вопрос Булгаков не дает, хотя посвятил последней библейской книге отдельную монографию.

Х. Р. Нибур отмечал, что в радикальном движении богословия существует тенденция использовать слово «разум» для обозначения методов и содержания знания, обнаруживаемого в культурном обществе, а словом «откровение» обозначить то христианское знание Бога и обязанности, которое исходит от Иисуса Христа и укоренено в христианском обществе. Таким образом, эти определения связаны с очернением разума и возвеличиванием откровения. Однако сила исповедания веры в общепризнанное христианское учение делает человека великим приверженцем антирационалистических воззрений и поборником откровения не в большей степени, чем нападки на философию и мудрость культуры.

Подобный подход к культурному разуму можно найти у многих монашествующих, в раннем квакерстве, в других протестантских сектах; характерен он и для Л. Толстого. Человеческий разум в том его виде, как он процветает в культуре, является для этих людей не только недостаточным, ибо он не ведет к познанию Бога и путей спасения: он еще и ошибочный, и даже обманчивый. Правда, лишь немногие из них считают достаточным отречение от разума и замену его откровением. Вместе с Тертуллианом и Толстым они различают простое, «естественное» знание, которым наделена неиспорченная человеческая душа, и извращенные представления, свойственные культуре; более того, они стремятся провести различие между откровением, данным через дух или внутренний свет, и откровением историческим, переданным через Писание. Они не в состоянии решить проблему Христа и культуры без признания того, что следует отделять не только