Любовник моей матери - Урс Видмер

А ведь отец отца, погонщик мулов, был гораздо темнее. Это оттого, что его отец был черным, африканцем с плоскогорья по ту сторону экватора, и это в альпийской долине, где никто толком не знал, что и за горами живут люди. У него, этого черного предка, не было имени. Все звали его негром. Даже мать отца отца моей матери, его жена, но не потому, что она отрекалась от короткой любви к нему — она длилась одну только ночь. Напротив, у нее понемногу сложился настоящий культ покойного. Был у нее маленький алтарь, на котором всегда горела свеча, а поскольку портрета негра не осталось, свеча освещала загадочное нечто, которое негр носил на шнурке вокруг шеи. Зуб? Или коготь? Часами стояла она на коленях перед вечным огнем, целовала реликвию, произносила имя, оставшееся ей. «Негр!» Голод и племенные распри выгнали негра из его страны. Он, как и все его племя, был высок и худощав, а победоносные противники коренасты и низкорослы. Они завидовали худощавым, потому что те торговали финиками, а кроме того, у них была другая религия. Их богом был пес, а богом худощавых — лев. Их знатные люди, посвященные, всегда носили при себе какую-нибудь частичку льва, кисточку хвоста, лапу, кость, зуб. Подобно своему тотемному животному, они загоняли буйвола или антилопу гну насмерть, мчались за ними час за часом и день за днем, пока их жертвы не испускали дух. Никто не знает, каким образом негр попал в Европу, сошел ли он на берег в Генуе или же в Ливорно, почему он шел все вперед и вперед, не останавливаясь, без еды и питья, обходя стороной деревни, в которых лаяли собаки. Он шел через кукурузные поля и виноградники и наконец попал в эту долину среди скал, отвесно поднимающуюся вверх, к самому высокому леднику, сверкающему в вечернем свете. Он хрипло дышал, с трудом держался на ногах и уже едва видел, куда идет. Миновав несколько домов, или, скорее, куч гальки, он упал в изнеможении. Так и нашла его молодая женщина, лежащим без сознания. Пятясь задом, она поволокла его за ноги к себе в дом. Свет совсем уже померк. В темноте она раздела его, облила водой, вымыла. Чтобы согреть, она прижималась к нему, растирала полотенцами, уговаривала: «Проснись! Проснись же!» Обнимала, целовала, умоляла. Никогда еще не дышала она ароматом такой кожи. Боже, молила она, сделай так, чтобы он вернулся к жизни, чтобы был в моей жизни. И этой темной ночью негр вдруг зашевелился, простонал так жалобно, вздохнул с такой мукой, что женщина стала стараться с новой силой. Никто не знает, что именно произошло в эту ночь, никто не видел этих двоих, не видевших друг друга. Но они кричали, они всхлипывали, это все слышали. Они неистовствовали. Они даже смеялись! Потом, под утро, они затихли, а может быть, и остальные заснули на своих ложах. Во всяком случае, когда солнце пробилось сквозь щели каменной кладки и осветило влюбленных, женщина, легко дыша, спала на спине, обнаженная, и улыбалась во сне, широко раскинув руки и ноги. Негр был мертв. Рот у него открылся, а в широко распахнутых глазах стояли слезы. Жители дома обступили пару, не зная, что делать, они не решались разбудить женщину, не решались прикоснуться к мертвому. Наконец один старик — может, отец женщины? — отважился накрыть обоих одним одеялом. Негра, свое счастье на одну ночь, женщина похоронила под каштаном рядом с домом. Вот так случилось, что отец отца отца матери был черен, отец отца матери был коричневым, отец матери цвета светлой меди, а мать все еще выглядела как дитя солнца.

Эдвин был теперь дирижером, да только без оркестра. Таким, как он, до дирижерского пульта в консерватории было дальше, чем до луны. И он создал для себя собственный оркестр, уговаривая работать с собой всякого, кто попадался на его пути и владел каким-нибудь музыкальным инструментом. В основном это были студентки и студенты консерватории; во всяком случае, когда он собрал вместе свою музицирующую толпу, никого старше двадцати пяти там не было. Никого, кроме одного скрипача под шестьдесят, назначенного Эдвином концертмейстером, который как раз ушел из филармонии после случившегося спора. На репетиции речь зашла о возможности выступать с новой музыкой, и он имел смелость возразить главному дирижеру — косному музыкальному чиновнику, которому суждено было еще много лет высиживать на этой должности, — когда тот сказал, что с начала века не было создано ни одного произведения, достойного исполнения перед публикой. «А Корнгольд? — воскликнул он. — Хубер? Барток!» Его тут же уволили. Поэтому первый концерт «Молодого оркестра», как Эдвин окрестил свой новый ансамбль, открывался сюитой Белы Бартока ор.4. Затем исполнялся концерт для флейты-пикколо и струнных Александра фон Землински. Эта вещь попала в программу потому, что один из близких друзей Эдвина — и какое-то время единственный в оркестре исполнитель на духовых инструментах — был флейтистом, молодым виртуозом, особенно любившим пикколо. В завершение шло первое исполнение вариаций местного композитора на тему «Le Ruisseau Qui Cours Après Тоу-Mesme» Франсуа Ришара. Эдвин непременно хотел иметь в репертуаре пьесу, исполняемую впервые, но не нашел другого композитора, который был готов и сумел бы написать для него что-нибудь за такой короткий срок. Местный композитор очень обрадовался предложению Эдвина и в первую же ночь исписал своим почерком гения пять — десять нотных листов. Правда, тем все и закончилось, так что Эдвин в конце концов удовольствовался этими набросками, как-то расположил листки по порядку, сделал, насколько сумел добросовестно, оркестровку голосов — при всем желании различить ноты было почти не возможно. Поскольку духовиков у него не было — ведь флейтист выступал как солист, — журчание ручейка, давшего название пьесе, пришлось взять на себя контрабасам. Репетиции велись без всякого снисхождения. Опоздавшие испытывали на себе гнев Эдвина, а те, кто не выучил свою партию, безграничную ярость. Эдвин и в самом деле был настолько строг, что уже на третий день репетиций музыканты, среди которых были в основном женщины, пришли от него в полный восторг. Репетиции буквально на рассвете (ведь днем студентам нужно идти на занятия в музыкальное училище), репетиции до глубокой ночи — они смотрели на Эдвина снизу вверх, и чем дальше, тем преданнее. Он был таким уверенным! В день концерта все знали, что сегодня случится что-то важное. Даже у концертмейстера, стреляного воробья, странно сосало под ложечкой. Концерт состоялся 12 июня 1926 года в Историческом музее. Публика состояла из матерей и отцов, невест и женихов, теток, дядьев, крестных и всякого рода друзей музыкантов — хотя нет, в зале, по большей части в задних рядах, было даже несколько слушателей, пришедших просто так. В сюите Бартока ор.4 Эдвин сразу же ошибся, и концертмейстер мгновенно перенес своих коллег через следующий такт. Зато сразу после этого он вступил неправильно, а с ним и все первые скрипки, так что Эдвин сдался. Наградой пьесе было недоуменное молчание. Старик в задней части зала неуверенно зашикал. Матери пьеса тоже не понравилась. (Ее заманила на концерт лучшая подруга, виолончелистка, которая потом сделала карьеру в Берлине и погибла в Треблинке.) После исполнения концерта Землински недовольные в конце зала приободрились и проявляли свой гнев уже с негодующим румянцем на лицах. Но были и аплодисменты солисту. Зато после пяти вариаций воцарился настоящий хаос. В задних рядах кричали, улюлюкали, свистели в ключи, зато в передних все энергичней хлопали в ладоши и все громче орали: «Браво!» Местного композитора, весь концерт просидевшего в гардеробе, с трудом удалось вытащить на сцену. Кланяясь, он едва держался на ногах. Эдвин уже на первом концерте в совершенстве владел собой. Только слегка поклонился, кивнув головой. Зал бушевал так неистово, что, несмотря на крики негодующих и к вящей радости аплодировавших, Эдвин велел повторить две последних вариации, четвертую и пятую, в которой ручеек наконец затопляет сердце возлюбленной и та уступает ухаживаниям все более пронзительной виолончели. (И ведь пятая вариация стала позднее излюбленным номером на концертах по заявкам и обеспечила местному композитору регулярный доход.) Естественно, критики ни одной из двух городских газет при этом не присутствовали, хотя были приглашены. Но может, так оно оказалось и к лучшему, потому что уже на следующее утро о концертах «Молодого оркестра» заговорили. Все хотели попасть на них, пусть даже ради того, чтобы посвистеть и пошикать. Когда же наконец захотели прийти и критики, то не хотел уже Эдвин. Ни один критик так и не посетил концерт «Молодого оркестра», не купив себе билета. Потом все — артисты, их отцы, матери, невесты, женихи, крестные, тети и дяди, и друзья, и даже местный композитор — сидели в «Баварском пивном зале», шумном заведении, где пиво подвали в литровых бокалах и играл духовой оркестр. Моя мать тоже была там — сопровождала виолончелистку. Она сидела на дальнем конце стола, во главе которого возвышался Эдвин. Он уже вошел в раж — еще бы, концерт получился почти скандальным! — и отпускал своим резким голосом одну шутку за другой. Кругом взрывы смеха, а его лицо серьезно. Рты раскрыты, щеки пылают. Концертмейстер помолодел на тридцать лет и, если до него доходила очередь, рассказывал анекдоты о музыкантах. На дальнем конце стола было почти так же оживленно. Возвращаясь домой этой теплой летней ночью, моя мать напевала про себя мелодию Бартока, о которой во время концерта была не слишком высокого мнения.