Лица - Джоанна Кингслей

Отец всегда был к ней добр, говорит она себе. Он умен и значителен, национальный герой, и все о нем знают. Она хотела бы его любить еще и раньше, но всегда пугалась, когда он ее касался.

Женя заметила, что он никогда не пытался дотронуться до матери, и удивлялась этому. Наталья Леонова была красива, с таким ясным цветом лица, что казалось, она светилась изнутри. Может быть, отец боялся, что его прикосновение оставит отметину на шелковистой коже жены.

Обо всем этом Женя старалась не думать. Она не помнила, когда впервые заметила, как уродлив ее отец, и пыталась себя убедить, что остальные люди смотрят на него по-другому, что лишь она одна из-за своего дурного характера видит его таким.

Но однажды в школе, когда ей было восемь с половиной лет, она подслушала, как говорили о нем две девочки. Они хихикали и напевали:

— Товарищ Сареев — просто чудовище.

Женя хотела броситься на них, накричать, разубедить, но в конце концов лишь тихонько расплакалась — беспомощно и бессильно. Она знала, что они правы, и что сама она видела отца таким, каким он был на самом деле. Любящим ее, но уродливым, словно этот снеговик.

Когда она направлялась домой, фонари уже горели, высвечивая круги и спирали танцующего снега. Но это зрелище не казалось ей красивым. За сотню шагов до дома она почувствовала себя настолько промерзшей, что, казалось, кровь превратится в ее жилах в лед, стоит ей на секунду остановиться. «Пока я двигаюсь, — говорила она себе, — все мои клетки в движении и я не замерзну».

Она представляла эти клетки бесконечно малыми мирами, в которых обитали крошечные существа. Она воображала это годами. Сама она — Женя — была вселенной и не могла исчезнуть, иначе все они умрут вместе с ней.

Через несколько минут она будет дома. Дома, где в гостиной поставлен самовар и куда пришла тетя Катя со сладкими пирожками и наливает ей стакан горячего чаю. Женя будет цедить крепкую горячую жидкость сквозь кусочек сахара, зажатый между зубами и придерживаемый языком. А после чая тетя Катя нагреет ванну. Катя вовсе не тетя, никакая даже не родственница, но все в доме зовут ее тетушкой, как привыкли в стародавние времена.

Когда Женя поднялась по ступеням и толкнула тяжелую полированную дверь, у нее возникло чувство обреченности: в доме все казалось замершим, а в воздухе будто сгустились тучи. Неужели там уже знали, что ее карьера балерины рухнула под тяжестью веса девочки-слонихи? Она стояла в коридоре, не решаясь объявить о своем приходе.

Со встревоженным лицом, из гостиной суматошно появилась тетя Катя и, обняв Женю, велела ей идти наверх и ждать отца.

— Но я замерзла, тетушка, — запротестовала Женя.

— Я принесу тебе стакан чаю. А теперь наверх, несчастное дитя, — и она нетерпеливо замахала руками.

Женя оставила ботинки у дверей и в носках поднялась наверх. Ее «комната» представляла собой отгороженное пространство в помещении, которое в дни Екатерины Великой служило императорским салоном. Партийный секретарь и сотрудник министерства торговли, Георгий Сареев пользовался привилегиями и получил жилплощадь в маленьком дворце, построенном в стиле барокко архитектором Растрелли — автором Зимнего Дворца. Во время большевистской революции возведенное итальянцем здание перешло к государству и было разделено на квартиры.

Дети делили большой салон с куполообразным потолком с лепниной, пока Дмитрий не пошел в школу. Тогда установили деревянную перегородку, предоставив каждому немного уединения, хотя звуки и свет проникали над стенкой под куполом.

Женя открыла дверь и различила незнакомый звук, доносившийся с половины брата. Через секунду или две она поняла, что это было. Дмитрий плакал.

Встревоженная, она тихонько постучала в стену. Он не ответил, Женя постучала сильнее, позвала брата, но в ответ внезапно установилось молчание. Затем он снова заплакал, но тише, будто старался приглушить рыдания.

Все еще в пальто Женя, села на кровать. Она не знала, как поступить. Чем так расстроен ее брат? Он всегда знал, что она ненавидела балетную школу.

Она почувствовала, что в дверном проеме стоит отец, подняла голову и встретилась с ним взглядом. Нелепый и страшный Георгий Сареев стоял, не шелохнувшись, — кожа блестела, как изъеденная резинка, левый глаз подергивался. Под темным провалом в середине лица открытый рот выглядел еще одним увечьем.

Он тяжело вздохнул и, прихрамывая, ввалился в комнату. Женя откинулась на кровати, вцепившись в пальто. Она старалась смотреть ему на шею.

— Она ушла, моя красавица, — голос был низким и печальным, и его слова не испугали Женю.

— Кто?

— Наташа. Наташа. Наталья Леонова.

— Мама? Куда?

— Ушла, — левый глаз перестал дергаться, и слезы покатились по щекам. Он подошел к кровати и присел на край. Женя крепче закуталась в пальто.

— Наташа, — повторил он. — Да, твоя мать. Моя жена, известная шлюха Наташа. Моя бывшая жена. Сука.

В комнату с чаем вошла тетя Катя и поставила поднос на маленький круглый столик, потом опустилась перед Женей на колени.

— Несчастная сирота, — заплакала она. — Мама от нас ушла!

Женя посмотрела на нее сверху вниз. Какое отношение имеет ее мать к тому, что ее выгнали из балетной школы?

Тетя Катя исподтишка перекрестилась, но Георгий не заметил — он плакал.

— Собрала чемоданы и ушла, — голосила Катя. — Сбежала с Константином Ясниковым. Вот и все. Позор! Беда! Несчастная моя козочка!

— С актером? — он был из круга друзей матери, артистов, приходивших в дом вечерами по средам. Когда они появлялись, отец всегда запирался у себя в комнате. «Театр для легкомысленных», говаривал он. — С Костей? — спросила Женя.

— С ним, с ним, с проходимцем. Конечно, он красив и, все говорят, талантлив, но каков негодяй!

— Перестань молоть чепуху, — перебил ее Георгий. — Оставь нас. Мне надо поговорить с дочерью.

— Несчастная сиротка, — бормотала Катя, а Жене хотелось, чтобы тетя Катя осталась, не оставляла ее наедине с отцом. Но тетушка махнула рукой и тихо прикрыла за собой дверь.

— Ну, — резко начал Георгий, как будто говорил со взрослой. — Теперь ты знаешь. Меня оставили. Бросили. Променяли на актеришку!

Жене было жарко в пальто, но она не осмеливалась его снять. Не осмеливалась даже двинуться. Все было таким странным. Она и верила, и не верила. Мама часто уходила из дома. Может быть, и сегодня вечером она вернется?

Женя ждала. Отец всхлипнул, потом разразился бранью, но она не поняла его слов. Опять замолчал. Наконец заговорил печальным голосом, напоминавшим жалобы сквозняков, проносившихся по дому.

— Когда-то мы очень друг друга любили. Она слагала обо мне песни — каким я был большим и красивым. Всегда мне что-нибудь дарила: поцелуи, цветы, записочки с ласковыми словами на обрывках бумаги, — он перевел дыхание, судорожно втянув воздух широко открытым ртом. — Мы жили в согласии, в счастии. Родился Дмитрий. А потом пришла война. Я должен был покинуть ее, — взгляд его был устремлен на что-то, что Женя не могла различить.

— Когда я вернулся… — отец передернул плечами, — вот таким, — ладонями он провел по щекам, — она не в силах была на меня смотреть. Я ей был отвратителен, и мое уродство отражалось в ее глазах.

Его горе переполняло комнату. Женя ощущала это горе, как будто вдыхала. Она коснулась руки отца, не поднимая взгляда к лицу. Так значит, раньше он был красивым. Никогда раньше он не говорил ей этого. Не говорила ей этого и мать.

— Когда я вернулся, старые фотографии все еще висели на стенах. Я порвал их все.

— Почему? — спросила Женя. Ей хотелось, чтобы осталась хоть одна.

— Ты не сможешь понять. Я ревновал. Ревновал к себе самому, счастливому любовнику, завладевшему всем ее существом и ее потерявшему.

— Да, я ревновал, — повторил он, — а потом начал ее ненавидеть.

Он повернулся к дочери и взял ее за руку, обрубки пальцев были толстыми, как корень пастернака. Когда Женя была маленькой, она не могла понять, почему пальцы не растут. Как-то она спросила отца об этом, но он не ответил, а только посмотрел на нее.

— Женя! Она ушла!

Волна тошноты подкатила к горлу, и Женя закрыла глаза. Тошнота прошла, но следом накатывал приступ страха.

— Шлюха!

Мама оставила ее, исчезла, словно умерла. Но что было еще хуже, мама оставила ее нарочно.

— Она ничего для меня не передавала?

— Ты о чем? — сурово спросил отец.

— Не знаю. Записку… письмо? Что-нибудь? — умоляла Женя.

— Нет, — коротко бросил он. — Ничего, — и посмотрел в испуганное лицо дочери, на секунду поймал ее взгляд и повторил: — Ничего.

Женя глядела в то место, где у отца должны были быть уши, и ненавидела его за то, что из-за его безобразия ушла ее мать, за это «ничего». Потом вдруг поняла, что теперь осталась с ним одна, и расплакалась.