Галя - Вера Новицкая

Галя вздрогнула от неожиданности: за стуком молотка и кукованьем кукушки она не расслышала ни шума подъехавшего экипажа, ни шагов вошедших.

— Три, четыре, пять шесть… — на минуту повернув голову в сторону прибывших, снова продолжала считать девушка.

— Галя, с тобой говорят! — еще раздражительнее повторила дама: — Растолкуй же, что все это значит?

— Сейчас, сейчас, — замахала рукой, стоящая на стуле, тоненькая фигурка: — Семь, восемь, девять… и еще сорок семь минут. Готово!

Галя подтянула гири и спрыгнула на пол.

— Да объяснишь ты мне все толком наконец или нет! — волновалась дама.

— Дядя Миша… то есть Михаил Николаевич, приезжает, так я поторопилась поскорее все приготовить.

— Дядя Миша?… Вот прелесть! — радостно хлопнула в ладоши толстушка.

— Да не кричи ты, ради Бога, над ухом и не шуми так, Надя! Перебиваешь, и я ничего не могу сообразить. Мишель? Михаил Николаевич приезжает? С чего это ты выдумала?

— Телеграмма пришла. Я, уж извините, Марья Петровна, вскрыла: прошлый раз вы были недовольны, что я своевременно не распорядилась к приезду Лели, так я распечатала теперь, чтобы в случае чего…

Но дама больше не слушала Галиных объяснений; ее лицо покраснело от волнения.

— Покорно благодарю! Только его и не хватало! По обыкновению, кстати. Перед самыми, видите ли, праздниками! — негодующе обратилась она к старшей дочери, худощавой девушке.

— Да уж, нечего сказать, хороший подарок к празднику, — недовольно буркнула та. — Господи, как мне не везет! Только, казалось, все так чудно складывалось, и вдруг нате: милейший дядюшка все праздники испортил! — сердито, чуть не плача, вторила матери Леля.

— Что ж это, он сегодня, что ли, приезжает? Значит, ночным. Там как сказано? Покажи телеграмму, — обратилась Марья Петровна к Гале.

— Тут ничего определенного не написано, — пояснила та.

— Еще лучше! Прелестно! — прочитав депешу, иронически продолжала хозяйка дома. — Узнаю его: бестолков и безалаберен по-прежнему. «Еду»! Хорошо сказано! Ждите, мол, великого счастья, — все больше раздражалась она. — Но все-таки я не понимаю, из-за чего ты весь дом вверх дном перевернула?

Ища выхода кипящей в ней злобе к отсутствующему, Марья Петровна постаралась сорвать ее на Гале:

— Ну, едет себе, и прекрасно: кровать внести, и делу конец, а содом-то весь из-за чего? И молотки, и топоры, и стуки, и невесть что. К чему этот диван сюда перетащили? А качалка? Всегда стояла в столовой, там, значит, и стоять должна. Как ты смеешь сама без спроса распоряжаться?

— Но Михаил Николаевич так любит эту качалку, всегда читает в ней после обеда…

— Мало ли кто что любит. А я вот люблю и требую, чтобы она стояла на месте.

— Но ведь, когда пасхальный стол раздвинут, ее все равно вынести придется, — твердым тоном настаивала Галя.

Но Марья Петровна уже остановила свой придирчивый взор на кукушке.

— Этого еще не хватало! Часы перетаскивать, чтобы их испортить! Я положительно не понимаю, как ты смеешь так самовольничать. Сейчас же возьми и повесь обратно!

— Это невозможно, Марья Петровна, я вырвала оттуда крюк и на него же перевесила часы сюда, — без малейшей робости снова запротестовала девушка.

— Ну, так чтобы завтра утром было сделано! — строго заметила Марья Петровна.

Галя не произнесла ни звука в ответ, но в ее словно застывших черных глазах, в сжатых губах и в крошечной, едва уловимой морщинке, появившейся между темных бровей, во всей полудетской маленькой фигурке девушки для наблюдательного глаза был виден безмолвный, но решительный протест; и внешний вид ее не обманывал.

«Пусть, пусть сердится, пусть говорит: и диван, и качалка, и кукушка — все останется на месте. Раз дядя Миша их любит, они у него и будут» — упорно твердила про себя Галя.

— Однако, что же это я? — спохватилась Таларова, пристально вглядываясь в стрелки злополучных часов с кукушкой. — Уже без десяти десять, а поезд приходит, кажется, в три четверти двенадцатого. Как-никак, нужно же его встретить, милейшего beau-frère’a [9], а то неловко. Значит, только-только хватит времени напиться чаю, закусить, и опять в дорогу. Как это все неприятно! А я-то мечтала хорошенько отдохнуть. Так идем скорее к столу. Что же, Галя, будет сегодня наконец самовар или нет!

«Дорога», предвкушение которой так раздражало Марью Петровну, была, в сущности, не дорогой, а приятной прогулкой по гладко накатанному широкому шоссе, отделявшему ее имение Васильково всего какими-нибудь тремя верстами от города и лишь двумя с половиной от вокзала. Суть здесь, конечно, была не в продолжительности и трудности пути и даже не в утомлении, на которое она жаловалась, а в том, что совершать этот переезд приходилось ради несимпатичного и нежеланного гостя.

Отношения Таларовой к брату мужа никогда не отличались теплотой и сердечностью. В душе она всегда недолюбливала его. Искренний, порой слишком, по ее мнению, прямой и честный, открыто выражающий свои симпатии и антипатии, ровный в обращении со слабым и сильным, богатым и бедным, он постоянно приводил невестку в негодование своими «бестактностями» и «дикими выходками», как она выражалась. Однако, присутствие старшего Таларова, его нежная, чисто родительская любовь к Мише, ребенком оставшемуся на его попечении, общность интересов, вытекающих из совместной жизни, — все это сглаживало и внешне делало их взаимные отношения вполне корректными. Но со смертью Петра Николаевича, с исчезновением, так сказать, скрепляющего цемента, обоюдная антипатия стала проявляться ярче.

Если Марья Петровна не любила Михаила Таларова за его излишнюю прямоту и откровенность, то он, в свою очередь, не прощал невестке того, что считал чопорностью, сухостью и эгоизмом с ее стороны. Своего племянника, Виктора, теперь уже студента, и старшую его сестру Лелю, характером чрезвычайно напоминавших мать, дядя Миша тоже не жаловал; только самая младшая девочка, белокурая толстушка Надя — живой портрет отца — пользовалась его искренней любовью. Отсюда понятно, почему такие разнородные возгласы и впечатления вызвало известие о его прибытии.

Но был в доме еще человек — не сестра, не племянница и даже вовсе не родственница, — который с лихорадочным нетерпением, с искренней радостью ждал приезда «дяди Миши». Это была Галя.

«Дядя Миша» — с этими двумя короткими словами было связано в воспоминаниях девушки все самое радостное, самое светлое и крупное в ее сереньком детстве.

«Дядя Миша»… Ярким лучом врывался он в ее маленькую жизнь, надолго оставляя позади себя светлый длинный след. Это был ее покровитель, заступник, добрый гений ее детских лет с того самого дня, как она впервые перешагнула порог Васильковского дома.

Давно уже не видела его Галя — почти два года — и именно за это время обрушились на нее все крупные беды. Все это время особенно часто болит и сжимается ее сердце; настойчиво просит оно ласки, тепла, участия, просит заглянуть в его глубину, обогреть и приголубить его. Одинокое юное сердечко!

Мудрено ли, что так чутко прислушивается Галя к малейшему отдаленному стуку, что ежеминутно ее глаза поднимаются к циферблату часов, что уже раз двадцать побывала она на крыльце, напряженно вглядываясь и вслушиваясь в ночную темноту.

Вот, вот, наконец!.. Стук колес, ближе, ближе… Остановились. Галя уже там, рядом с ней Надя.

— Дядечка, дядя, ты тут? Здравствуй! — звучит веселый голос Нади.

Но Галя молчит. В присутствии Марьи Петровны она не смеет приветствовать дорогого гостя так, как ей того хотелось бы, да и не смогла бы: слишком большое волнение сжимает ей горло.

— Не приехал, — раздается недовольный краткий возглас Таларовой.

«Как? Не приехал? Что ж это?» — думает Галя, и сердце ее сразу падает.

— Ну, значит, завтра! Что ж, подождем, — не унывает Надя.

«Правда, ведь он завтра может приехать», — словно вновь воскресает Галя от этой простой, почему-то самой ей не пришедшей в голову мысли.

«Завтра… Пожалуй, и лучше. По крайней мере, успею все-все приготовить к приезду, все-все припомню и раздобуду», — уже лежа на кровати в своей розовой светелочке, рассуждает девушка.

Темно и поздно, но сон бежит от Гали: милые, далекие картинки встают одна за другой в ее памяти.

Глава II

Картинки прошлого

Не всегда Галя жила в Василькове. Совсем ясно она помнит на краю села обширный деревянный дом с синей вывеской и надписью: «Дубровинское народное училище». Там ее отец, худощавый темно-русый человек, с тихим голосом, впалой грудью и большими блестящими глазами, был учителем. Помнит девушка их две большие, чистые, веселые комнаты с множеством цветочных горшков; вечно хлопочущую, день-деньской работающую мать, смуглую и черноглазую, еще молодую красивую женщину. Благодаря ее проворству, изумительной способности ко всему, уменью и стряпать, и шить, кое в чем помочь мужу в школе, присмотреть за садиком и большим огородом, в доме никогда не чувствовалось недостатка, невзирая на более чем скудное жалованье, получаемое отцом. Женщина умудрялась даже в пределах возможного побаловать и принарядить свою единственную ненаглядную дочурку, Галю, порадовать лакомым блюдом и ее, и слабого здоровьем, вечно кашляющего мужа.