Бертран из Лангедока - Елена Хаецкая

Долго упрашивать не пришлось. Затея показалась еще любопытнее, чем если бы Жеана сразу повесили, без всяких разбирательств. Стали судить да рядить, и мудрая домна Гвискарда присудила так: чувства, испытываемые Жеаном, похвальны и достойны всяческого одобрения; но поскольку грубым мужланам, сыновьям скотниц и конюхов, подобные чувства испытывать непозволительно, то…

Тут Жеан совсем голову потерял от страха, ибо потащили его к петле.

А Бертран де Борн, все так же забавляясь, крикнул:

– Может, какая-нибудь милосердная дева возьмет его в мужья, согласно старинному обычаю?

Дамы так и покатились со смеху. Ах, какой затейник этот Бертран де Борн!

Надели Жеану петлю на шею. У того вдруг в штанах сыро стало. Кому охота помирать в такой светлый день, когда лето только начинается? Никому не охота.

И закричал Жеан – всей утробой взвыл:

– Милосердия!

Подтолкнули его ближе к дереву и на чурбачок, специально от кухни притащенный, встать велели.

Бертран между тем к Марии де Вентадорн подобрался. За ручку взял, ручку ей поцеловал, к себе притянул и в округлое ушко прошептал:

– Продайте мне этого мужлана.

Как удивилась домна Мария – даже ушко порозовело.

– На что он вам, помилуйте!

Близко-близко темные глаза Бертрана, золотистым светом полные, озорные.

– Помилуйте, домна Мария, да кто же вешает курочку, несущую золотые яички!

– Так он отказался плакать.

– У меня заплачет.

– Что у вас на уме, Бертран де Борн?

– Ничего.

– Я вам не верю.

– А напрасно.

– Домна Маэнц говорит, что вы злой.

– Я исключительно злой, домна Мария, но это между нами. Домна Маэнц сердится за то, что я думал не о ней.

– А о ком? Ветреник!

– О графе Риго.

– Боже!

Между тем стали звать повара, чтобы тот вышиб чурбачок из-под ног Жеана. Не кавалерам же этим грязным делом заниматься!

Повар не то не слышал, не то делал вид, что не слышит. Жеан трясся так, что едва с чурбачка не падал.

– Продайте, – повторил Бертран.

– Обещайте мне, – многозначительно произнесла графиня Мария, – обещайте мне кое-что.

– Разумеется!

– Я отдам его вам без всякой уплаты, если вы сочините изящную сирвенту о жемчужной слезке.

– Разумеется!

– И никаких там Жеанов, никаких скотниц. Чтобы это был рыцарь… или паж, но непременно благородного рода…

– Как пожелаете.

Жеан на чурбачке пошатнулся и, чтоб не задохнуться, обеими руками в веревку вцепился.

– И не смейте больше думать о графе Риго.

– В вашем присутствии, домна Мария, я могу думать только о вас.

– Гадкий. Вы думаете сейчас об этом мужлане.

– Вовсе нет. Я думаю о жемчуге.

– Вот видите!

Бертран поцеловал розовое ушко и рявкнул, отвернувшись, чтобы домна Мария не оглохла:

– Отпустите его!

Кавалеры удивились. Повар, лениво ковылявший от кухни к старому дубу, замер на месте.

Бертран легким шагом подошел к Жеану и повернулся к собравшимся.

– Домна Мария подарила этого мужлана мне, – заявил он.

Оливье де ла Тур, который в стороне сидел и вино себе из кувшина наливал, голову повернул и, на вассала своего буйного глядя, поморщился.

Бертран, конечно, видел, как Оливье де ла Тур морщится, но совершенно не смутился.

– Этот Жеан теперь мой и я сделаю с ним все, что захочу, – продолжал он. – А я хочу его простить и… О Боже!

Жеан наконец высвободился из петли и едва не рухнул в объятия Бертрана. Это было последнее, чего Бертрану хотелось, особенно если учесть, что Жеан был выпачкан в саже, а в штанах у него противно хлюпало.

Отпихнув Жеана и брезгливо отерев руки о ствол дуба, Бертран криво улыбнулся.

– Сирвента, эн Бертран! Мы ждем! – крикнула домна Мария.

Оставленный всеми, Жеан потихоньку убрался на кухню. Бертран же подсел к сеньору Оливье и взял вина из того же кувшина.

Старый крестоносец все искоса на Бертрана поглядывал. Оливье де ла Тур, давний друг покойного отца, знал обоих братьев из Борна с детства. Бертрана он крестил.

– Ах, Бертран, – вырвалось у Оливье, – почему не вы женаты на Агнес!

– Так ведь я уже имел жену, когда домна Агнес… – начал Бертран, ошеломленный.

– Вы могли попросить ее руки заранее, когда она была еще малюткой, – сказал Оливье.

Бертран покачал головой.

– Мне это даже на ум не пришло, – сознался он.

Оливье накрыл его ладонь своей.

– Я уезжаю в Святую Землю, – сказал он.

– Когда?

– Следующей весной, если все будет хорошо.

Бертран промолчал. Оливье стиснул его пальцы и проговорил совсем тихо:

– Послушайте меня, Бертран де Борн. Я знаю, какие у вас отношения с вашим братом Константином.

Бертран молчал.

– Вы так и не простили ему, что Аутафорт достался не вам.

– А как Аутафорт мог достаться мне, если на домне Агнес женат он? – спросил Бертран.

– Ну да, вам же и в голову не пришло просить руки моей дочери, – сказал Оливье. – А коли так, то вот вам мое завещание: вы будете хранить мир с вашим братом. Не для того я отдал Аутафорт за своей дочерью, чтобы вы его разорили.

– Да почему вы думаете, что я собираюсь…

– Я знаю вас, вот и все. Удивляюсь, эн Бертран, почему я не утопил вас в той купели, к которой поднес вас младенцем в день вашего крещения!

– Может, и стоило бы, – пробормотал Бертран. – Но прошлого не воротишь. И коли уж я жив, с этим придется считаться.

– Обещайте не трогать Константина, – повторил Оливье.

– Пока вы живы, эн Оливье, ничто не потревожит вашего душевного покоя.

– А когда я умру?

– Вы еще долго не умрете, – уверенно сказал Бертран.

– Если для покоя моей дочери нужно, чтобы я жил, черт вас возьми, эн Бертран, я проживу еще сто лет! – разозлился Оливье де ла Тур.

Бертран наклонил голову и поцеловал широкую, иссеченную шрамами ладонь своего сеньора.

– Живите сто лет, эн Турок, – проговорил он, легко поднялся и пошел прочь.

– Черт бы тебя побрал, Бертран, – повторил Оливье, глядя ему вслед. – Черт бы тебя побрал!

Глава вторая

«Кто ближе мне и ненавистней брата…»

В графстве Перигорском, на самой северной границе владений графа Элиаса Талейрана, вот уже два столетия стоит замок. Окруженный лесом, с деревенькой, прилепившейся с восточной стороны стен, достаточно высоких и крепких, чтобы доставить множество неприятностей всякому, кто вздумает навострить на них зубы.

С северной стороны вьется, огибая две из пяти замковых башен, речка Мюро, быстрая и глубокая, шириной в полет стрелы.

Замок называется Борн. И лес, что его окружает, называется Борн. И деревенька, что кормит его и укрывается под его стенами от бед, – того же имени.

Владетели в этих краях вспыльчивы и заносчивы. Небо то и дело заволакивает тучами, начинает громыхать гром – два соседа между собою поссорились, честь свою оберегая. А после как-то все потихоньку расходится и снова воцаряется мир. Так, несколько горшков разобьют да десяток людей в землю закопают убитых.

Между стенами замка Борн и мужицкими домишками простираются поля. Если больше заняться нечем, то хорошо смотреть отсюда, сверху, как там, внизу, на полях, от зари до зари копошатся темные маленькие фигурки. Изредка сверкнет под солнцем серп или коса, послав ослепительную вспышку в глаза тем, кто устроился на стене.

А кто сидит в летний полдень на стене, у узкой прорези, откуда в немирное время лучник может пустить стрелу? Это мы скоро увидим.

Давным-давно жили на этих землях люди иного языка. Уже и память о людях тех истлела и рассыпалась в прах, уже и прах тот снова распахали и зерном засеяли, уже и зерно то сжали и измололи и хлебы испекли, уже и съели те хлебы, уж и похоронили тех, кто хлебы те ел… Вот как давно то было. А куда люди те ушли? Говорят, ушли они на запад, за великие горы, в Арагон, в Кастилию, в те земли, что под нашествием мавританским погребены.

Но уходя, оставили по себе кое-что.

А что они оставили?

О, страшное…

В летний полдень сидят на стене замка Борн вчетвером: мальчик восьми лет, господский сын, и кормилица при обузе – двух младенцах. Один – ее собственный, другой – новорожденный братик молодого господина.

Камни разогреты, жаром и пылью дышат. Внизу, под стеной, и вдали, насколько видит глаз, до самого леса, на полях люди работают.

Хорошо на стене сидеть. Все видно, куда ни глянь. И дядька Рено, воспитатель молодого господина, не вдруг до подопечного доберется.

Все двери замковых служб раскрыты, жарко у пылающей печи. И разносится по всему двору запах мяса и тушеных овощей, так что у кормилицы, пока она страшными историями молодого господина тешит, текут по подбородку обильные слюни. То и дело захлебывается, рот обтирает.

А молодой господин на кухню ее не пускает, за рукав теребит: дальше-то что было?

И рассказывает дальше историю ту давнюю, как от тетки своей ее слышала. А тетка кормилицына – каких только историй она не знает! Ее нарочно зимними вечерами в разные дома приглашают, чтобы тоску разгоняла побасенками.