Бертран из Лангедока - Елена Хаецкая

Наизнатнейшая и прекраснейшая из всех дам той страны, где вместо «Оui» говорят «Оc» (почему она и называется «Лангедок», то есть «Страна Ок»), – королева Альенор – любила общество этого рыцаря Бертрана. И потому рыцарь Бертран часто наезжал в Бордо, где королева Альенор бессменно жила в последние годы – с тех пор, как вероломный старый король Генрих оставил ее. И часто при королеве Альенор жили ее молодые сыновья, будущие короли: Генрих Юный, граф Риго и Готфрид, которого эн Бертран особенно любил и звал «мессен Рыжик».

А с графом Риго он не ладил и вечно норовил зацепить вспыльчивого графа, в шутках то и дело подходя чересчур близко к грани дозволенного.

Случилось однажды так, что явился к королеве Альенор один жонглер. Ибо по всей стране Ок шла молва, будто королева привечает у себя всех, кто славно поет или слагает стихи или владеет еще каким-нибудь дивным искусством.

Был тот жонглер высок и худ, волосом темен, а лицом – сущая диковина, ибо одна половина лица у него белая, а другая – фиолетовая, отчего сразу же прошел слух, будто зачат этот жонглер в Святой Земле христианским рыцарем и сарацинкой. (В ту пору люди, по неразумию, полагали, что ежели какой-нибудь белокожий франк получит дитя от черной женщины, то родится дитя пятнистым, местами белым, а местами черным).

Чем Создатель жонглера не обидел, так это голосом. Красивый голос, роскошный: то как скользкий атлас, то как прохладный шелк, то как мягкий бархат, то жемчугами рассыплется, то медью зазвенит, а то вдруг прольется, точно ручей на перекате…

И все-то этот жонглер умел. И как только не пел! И на голове стоя – пел, и яблоки подбрасывая и ловко их на лету подхватывая – пел; и с лютней – пел, и без лютни – пел…

Откуда он родом – неведомо; только не из Бордо.

Песенки пел больше простые, незатейливые: «amorz» соединялось в них с «morz», а «terra» – с «guerra»; на том художества обыкновенно и заканчивались.

Куртуазные и знатные дамы слушали, дивились, тешились.

Только одна дама не слушала того смешного жонглера, ибо была занята – прогуливалась по саду вместе с эн Бертраном. Была это младшая дочь королевы Альенор, именем Матильда. В том самом году, когда старый Итье де Борн закрыл глаза на вечный сон, была она помолвлена с Генрихом Львом, владыкой Саксонии, и с той поры смертно тосковала. Ибо скучен, груб и неотесан Генрих Саксонский и брак с ним – сущее мучение. И руки-то у северян, как грабли. И бороды-то у них как лопаты. И глазки-то у них махонькие, светленькие, от дыма слезящиеся.

Слушал эн Бертран жалобы домны Матильды, о доле ее жалел и утешал разными речами. Представлял, будто она – Лана Прекрасная, а Генрих Лев – король Менелай, жены своей по достоинству оценить не умевший и от похищения ее не уберегший. А уж кто здесь куртуазнейший Парис – долго гадать не приходится.

И вздыхала домна Матильда-Лана, речам эн Бертрана благосклонно внимая. А эн Бертран заливался, будто лебедь перед смертью, – такое вдохновение на него накатило!

Предметом рассуждений была, разумеется, любовь. Что ни попадется на глаза, все на мысли о любви наводит.

Увидели, как ворон по ветке бочком ходит, голову то вправо, то влево поворачивает, будто думает о чем-то, – у кавалера учтивого уж сравнение наготове. Домна Матильда-Лана смеется, на птицу мудрую глядя: потешная повадка у ворона. И как будто знает он что-то!

– Надо бы слугам сказать, чтобы немного мяса под это дерево принесли, – заметила домна Матильда. Видно было, что полюбился ей этот ворон.

Эн Бертран тотчас же о природе ворона речь завел, с природой любви ее сравнивая. Известно ведь, что ворон, едва только завидит мертвого человека, как немедленно выклевывает ему глаза, а после уж пробирается в мозг и выпивает все до капли.

Пока рассказывал, взгляд затуманился: видать, вспомнил что-то.

Домна Матильда от ворона взгляд к эн Бертрану обратила. Лицо у нее нежное, юное, почти детское, золотистыми кудрями обрамленное, пухлые губы приоткрыты – глядит доверчиво, как только девочки, переступающие грань пятнадцатой весны, на отважных и мужественных рыцарей смотрят.

А был эн Бертран в те годы отменно красив, хотя нос ему уже перебили в одном поединке, и потому иной раз он довольно громко посапывал. Однако стоит ли о том говорить, ведь сопенье это лишь в тишине слыхать было. А где появляется эн Бертран, ни о какой тишине и речи быть не может: если не стихи и громогласное хвастовство, то перебранка и звон оружия.

Русые, в кружок стриженые волосы у эн Бертрана, жесткие, как конский хвост, в темных глазах искры. А говорит как складно!..

– Неужто сразу глаза выклевывает? – переспрашивает Матильда-Лана, а сама все на забавную птицу поглядывает.

– Раз Мартин Альгейс нашу деревню Борн проходил, – рассказывает эн Бертран. – Он двух мужиков убил. Когда мы с воспитателем моим Рено подъехали, то спугнули стаю воронов. И глаза у мертвых были уже выклеваны, а разум выпит.

– Мартин Альгейс – это ведь разбойник? – спрашивает Лана.

– Одни болтают, будто Альгейсов – десять братьев, другие – будто их трое или четверо, – говорит эн Бертран. – Но вот житья от них нет – это верно.

Тут ворон на ветке громко каркает, будто напоминая о себе. И эн Бертран поневоле поднимает голову, чтобы встретиться глазами со взглядом блестящих, будто бы плоских, птичьих глаз.

– Разум, домна Лана, помещается в мозге, – продолжает эн Бертран рассуждение о любви. – А жизненный дух, дающий движение, – в глазах. Когда глаза выклеваны, человек лишается жизненного духа и не может больше двинуться. Так и любовь – она лишает воли. Красота проникает в глаза – и вот уж кавалер не может шелохнуться. А овладев глазами, она легко оказывается в мозгу и выпивает его…

– Как куртуазно все, что вы говорите, эн Бертран, – говорит домна Лана и берет рыцаря Бертрана за руку. – Как скучны эти северяне! Кто из этих неотесанных саксонцев растолкует мне природу любви?

И делает шаг и вскрикивает, ибо по траве, шурша, проползает змея.

Но с Матильдой-Ланой – эн Бертран, и можно не бояться, ибо он немедленно успокаивает домну Лану рассказом о природе змеи, которая также подобна природе любви.

– Смотрите, домна Лана, как устрашилась вас эта змея! – восклицает эн Бертран. – Это потому, что вы одеты добродетелью. Если бы вы были лишены добродетели и обнажены (ибо грех обнажает), то эта змея, ничуть не устрашась, набросилась бы на вас и ужалила смертоносным жалом. Так ведь и любовь – она убегает, когда человек одет холодностью, но беспощадно жалит того, кто снял одежды скрытности и стоит беззащитный в своей откровенности…

– Как утешительно то, что вы говорите, эн Бертран, – шепчет домна Лана. – Как это прекрасно…

И помолчав немного, берет его за вторую руку. И так они стоят друг против друга, держась за руки и глядя друг другу в глаза: домна Лана – печально, эн Бертран – ласково.

– Ведь вы отдадите за меня жизнь, эн Бертран? – еле слышно спрашивает домна Лана.

– Смотря кому, – отвечает эн Бертран.

И вдруг страшный шум врывается в тихий сад. Впереди, завывая от ужаса и моля о пощаде, мчится жонглер. За ним – с треском ломая кусты шиповника, ругаясь, как тамплиер, – сам граф Риго с обнаженным мечом в руке. Следом за графом поспешает конюх с кнутом.

Жонглер вопит:

– Пощады!

Конюх кричит, задыхаясь:

– Вы же только выпороть его велели, мессен Риго!

Граф Риго рычит:

– Я передумал!

Услужливо посторонившись, эн Бертран успевает подхватить домну Лану за талию, чтобы ее не сбили с ног. Вся кавалькада проносится мимо.

Домна Лана широко раскрывает глаза.

– Что это было, эн Бертран?

Эн Бертран пожимает плечами.

– Понятия не имею.

Он подает руку домне Лане и ведет ее к скамье, увитой диким виноградом. Они усаживаются, чтобы было удобнее смотреть.

Вскоре из кустов выбирается граф Риго. Дышит тяжело – освирепел и от погони раззадорился. Рыжий волос дыбом встал, точно грива у льва, лицо побагровело, страшным сделалось, глаза выкатились.

На сестру свою, домну Лану, бешено глянул, рявкнул:

– Куда он побежал?!

Домна Лана холодно плечами пожала. А эн Бертран спросил:

– Чем же этот урод так досадил вам, мессен, что и рук о него марать не побрезговали?

Тут и конюх показался. Вид имел виноватый: упустил мерзавца! Граф Риго дал конюху богатырского пинка, конюх сгинул.

Плюхнулся граф на скамью по левую руку от Матильды-Ланы (а по правую эн Бертран сидел и улыбался тихонечко). Густые свои брови нахмурил.

И повисло тяжкое молчание.

Домна Матильда-Лана камешек под башмачком покатала – со скуки. А эн Бертран спросил графа Риго, за кем он гнался и кто столь яростный гнев его вызвал.

Граф Риго сказал, что гнался за наглецом жонглером, который поносную песнь про него, графа Риго, перед дамами дерзко распевал.