Московии таинственный посол - Николай Самвелян

— А все же куда ты теперь путь держишь? — спросил граф.

Печатник усмехнулся:

— Мы с тобой весь вечер будто в прятки играем. Между тем ты отлично знаешь, что сейчас я еду во Львов. Ведь дальше на восток в пределах королевства больших городов нет.

— Почему же? — возразил граф. — Есть еще Острог. Князь Константин решил построить вторые Афины. Академию собирается открыть. У него частый гость ваш Курбский.

— Курбского я не видел много лет.

— Неужели? Я думал, вы, московиты, держитесь друг за друга.

— Московиты бывают разные. И не всегда мы можем похвастать большой дружбой между собой. Если бы это было иначе, не сидели бы триста лет под татарами. Могу тебя успокоить: к князю Константину я не еду. И от даренного Ходкевичем имения, как ты знаешь, отказался. Намерен жить во Львове сам по себе. Что же касается твоего интереса к моей особе, то тут мне не все понятно. Правда, в последнее время моя типография не давала покоя членам «Общества Иисуса».

— С какой стати им тревожиться по поводу твоей типографии? Да и что ты знаешь об ордене? Слышал, наверное, всякие небылицы о первом генерале, преподобном Игнатии Лойоле.

— Да, о нем я знаю. Как и о его преемнике кардинале Контарини, который убедил папу Павла III издать буллу, одобряющую действия «Общества Иисуса». Вместо Лойолы назначен новый генерал ордена. Если тебя интересует, знаю ли я его имя, — изволь. Это Пьетро Канизио, большой друг императора Фердинанда.

— Смело говоришь. И не боишься показать свою осведомленность, что не всегда безопасно. Ценю откровенность. Относительно друзей императора… Здесь сложнее. Откуда мы знаем, кто у императора в друзьях, а кто во врагах? Ты московит. Все вы держитесь за свою греческую веру и ненавидите Рим. Да не только московиты, а и наши русские и литвины. Вам бы всем свою веру навязать.

— Никому я ничего не хочу навязывать. И не хочу, чтоб навязывали мне. Вот почему мне и не по душе «Общество Иисуса». Для них все мы — и литвины, и русские, и московиты — схизматики, которые обязаны отречься и раскаяться, забыть свой язык и перейти на римский. А кому охота от своих отцов и от самого себя отрекаться?

— Ну нет, это уж слишком сложно для меня. Я действительно хожу к исповеди, и, полагаю, мой духовник не имеет ко мне особых претензий. Но высокой политики я не касаюсь. Если мне и суждено гореть на костре, то, думаю, не на том свете, а на этом. И причиной тому будет мой веселый нрав. Только он. Старая истина: хмурые не любят улыбчивых, скучные — озорных и веселых. И однажды унылые соберутся да швырнут меня в костер. Впрочем, это шутка. И ты напрасно так серьезно относишься к моим словам. Я странный человек. И всегда был таким. Собираю повозки. Недавно привез одну к себе, во львовский двор. На специальных пружинах — для того, чтобы не трясло на камнях. Что ты смотришь на меня так странно? Удивительные у тебя глаза. Впервые вижу такие. Ты не то святой, не то дьявол… Знаешь что, пойдем-ка со мною…

Граф схватил со стола канделябр и направился к двери. И только теперь стало видно, что граф едва заметно хромает на левую ногу. Они спустились по винтовой лестнице в подвал. Свет канделябра плясал по отлично выложенным каменным сводам. Кирпич чередовался с точно подогнанным серым камнем, кое-где прихваченным мощными железными скобами.

— Справа — подвалы, — объяснил граф. — Там лимоны в ящиках с песком. Хоть два года простоят. Есть даже свежие розы. Они в запаянных банках.

Через несколько шагов они уперлись в кованую дверь. Крест-накрест дверь перекрывали скобы. И висел огромный замок.

— Ключ только у меня. Второго нет. Здесь я тренируюсь в стрельбе.

Комната эта никак не напоминала подвальную. Стены были оштукатурены, потолок лепной. По углам стояли огромные бронзовые трехсвечники. И в них были вставлены уже несколько оплавленные толстые свечи. Значит, здесь часто бывали. Граф поднес канделябр к фитилям. Теперь можно было получше рассмотреть комнату. Она была узкой и очень длинной, не менее десяти-двенадцати сажен, в глубине стоял стол, а на нем — четыре пистолета в открытых футлярах. Рядом со столом можно было разглядеть маленькую, крытую листовой бронзой дверь. А у противоположной, тонущей в полумраке стены виделось нечто неясное и пугающее. Федоров взял у графа канделябр и отправился поглядеть, что же это такое.

У стены стоял деревянный черт ростом с человека. У него имелись, как и подобало черту, черный шерстяной хвост, козлиные рога. Но самыми впечатляющими были глаза из красного стекла. Они ловили свет канделябра и зловеще поблескивали. У копыт черта лежала горка красных стекляшек, отлитых по форме глаз черта.

— Ясно, — сказал печатник. — Мишень. Вышибаешь ему глаза?

— Одна из моих странных прихотей, — охотно объяснил граф. — Заказал в Венеции три тысячи дьявольских глаз. Лет на пять хватит. Хочешь попробовать руку? Наверху не слышно.

— Спасибо. Я сегодня уже стрелял. Не хочется.

— Тогда продолжим прогулку. Главного я тебе еще не показал.

За маленькой бронзовой дверью была еще одна комната. Скорее, зал. И кажется, только здесь невозмутимый гость впервые вздрогнул. Посреди зала стоял надгробный памятник из черного мрамора. На памятнике не было никакой надписи. Но у основания лежал букет белых роз.

— Как ты думаешь, чья это могила?

— Кого-то из твоих родственников?

— Да, и весьма близкого родственника. Ближе не бывает.

— Мать? Отец?

— Нет.

— Брат?

— Да нет же. Это моя могила. Так я себе ее представил. И сам ежедневно приношу сюда цветы.

— Ты был прав. За такие проделки когда-нибудь тебя обязательно усадят в костер! — сказал печатник.

— Пожалуй. Но видишь, рискнул. И даже тебе не побоялся показать. Может быть, твои глаза понравились. Сам не знаю… А тебе не приходило в голову, что умным людям, независимо от того, родились они в Риме, Мадриде или Львове, легко договориться между собой!..

— Для чего ты соорудил эту могилу?

— Да ведь это ясно. Кругом мор, зараза. Кто знает, не станет ли эта шутка последней в моей жизни? Но так или иначе, согласись, не много найдется людей, которым довелось бы ухаживать за собственной могилой! Теперь сам ежедневно приношу сюда цветы.

— И это всё?

— Неужели не объяснил? А ведь старался. Ну, хорошо, добавлю еще, что могила напоминает мне о том, что сам я не бессмертен. Человеку это свойственно забывать. Сижу здесь, и будто я — уже не я, а кто-то другой, посторонний. И этот посторонний благожелательно, но беспристрастно судит о некоем Филиппе Челуховском. А ведь усопших так легко казнить или миловать, не боясь получить отпор! В такие минуты я как бы раздваиваюсь — превращаюсь в двух людей. Один лежит под могильным камнем, второй приносит ему на могилу цветы…

На жирной поверхности полированного мрамора плясали блики. В подвале было душно.

Кто этот граф? Сумасшедший? Маньяк? Юродивый?

Спокойные серые глаза печатника встретились с такими же спокойными карими глазами графа. Нет, ни сумасшедших, ни юродивых в этом подвале не было. И тот и другой производили впечатление людей, твердо знающих, чего они хотят. Федоров был на голову выше графа. Граф почувствовал разницу в росте и то, что он смотрит на гостя снизу вверх. Он отступил на шаг.

— Пора спать, — сказал граф.

— Давно пора, — согласился гость. — Ранним утром я отправлюсь дальше.

— Много ли тебе нужно денег на новую типографию?

— Да, очень много.

— Где ты их возьмешь?

— Еще не знаю.

— Справца доложил мне, что в санях есть русские книги.

— Я их напечатал в Заблудове.

— По-русски не читаю, но, если хочешь, я куплю для своей библиотеки.

— Я подарю тебе три книги.

— Но я готов купить по два экземпляра каждой.

— Хорошо, оставлю по два экземпляра каждой.

— Я провожу тебя до твоей комнаты.

— Спасибо. Иначе нам и не разойтись. Ведь у нас один канделябр на двоих.

Когда душа пылает и лютый ветер арфу глушит

Среди ночи путешественника разбудило царапанье ногтем о доски двери и тихий голос:

— Ау, ты спишь? Отзовись. Спрашиваю: спишь ты или нет?

— Сплю! — ответил путешественник. — И сын мой давно спит, чего и тебе, кто бы ты ни был, желаю. Ночь на дворе. Что вдруг неймется?

— Да разве кто знает, отчего ему не спится? От того, видно, что душа пылает. Неспокойная она у меня.

Путешественник узнал и голос хозяина замка, и его странную, задумчивую манеру говорить о самых простых вещах так, будто всего этого простым смертным не понять.

— Горит душа. Неспокойно ей. А ветер за окном слышишь какой! Не то что арфу заглушит, а даже крик дикого зверя. Сейчас там, за горой, в лесу волки, думаю, очень даже крепко воют. Ну, а до нас не долетают их молитвы… А волк на что может молиться? Чтоб путника ему судьба послала, коли стада в хлевах…