Капитан госбезопасности. Ленинград-39 - Александр Логачев

– Да. Хотя бы потому, что я вижу, как его можно решить.

– Ведь вы сами только что толковали мне о невозможности выкрасть чертежи, не говоря уж о танке.

– Ничего этого и не потребуется. Я обдумаю детали и готов доложить план целиком сегодня вечером, а также представить вам того человека, о котором сообщил. Разрешите идти?

– Идите, полковник.

Меландер повернулся на каблуках, проследовал к лосиному рогу, укрепленному рядом с дверью, снял с него фуражку.

– А скажите, полковник, – сказал маршал, – как вы оцениваете противника на сегодняшний день? Вашего непосредственного противника. Русскую контрразведку.

Надев фуражку, поправив козырек, Меландер ответил:

– У них, как и у немецкого гестапо, прекрасно отлажена система тотального сыска. Им помогает подконтрольность всего населения и упрощенная процедура дознания. Потому противник крайне опасен. Но есть в русской системе слабость, которая отличает ее от системы немецкой. У красных мало настоящих, сильных профессионалов. Но, к сожалению, как раз в Ленинграде есть очень опасный человек, можно сказать, русский Шелленберг… Дьявол! – вскрикнул Меландер. И отпрыгнул к двери, на пол кабинета полетела полковничья фуражка.

Все-таки он сделал это. Кот маршала Маннергейма. Он подобрался к мерзкому двуногому, превозмогая отвращение от запаха свиных колбасок и воды для обрызгивания лица, подпрыгнул, вонзил когти в колено бесхвостого и, бросившись наутек, укрылся под креслом. Полковник с гримасой боли тер поврежденное колено и качал головой. А маршал Маннергейм спрятал улыбку в драгунские усы…

Глава вторая

В город, знакомый до слез

На траву легла роса густая,Полегли туманы широки…В эту ночь решила вражья стаяПерейти границу у реки.

В разных концах вагона вспыхивали краткие и затяжные приступы утреннего кашля курильщиков.

– Милок, окошко-то приоткрой, продышимся чуть! Натопили сил нет, черти окаянные.

Старуха оправляла шерстяной платок на голове и выжидающе на него смотрела. Ему стало смешно. Ну разумеется, к кому обращаться с просьбами простой советской бабке как не к иностранному шпиону. Тем самым привлекая к нему внимание соседей по вагону: сидящих и тем более стоящих.

– Изжариться боишься, бабуся? – он гоготнул. Потом заговорил серьезно и с напором: – А как сквозняк! Как проберет! Прямо ж на меня струя пойдет. Хочешь, чтобы я на работу завтра не вышел?

Можно было понять старушку. В вагоне пригородного «паровика» и впрямь было душно. В середине ноября топили, как в разгар крещенских морозов. Первое что ему бросилось в глаза, когда в Лисьем Носу он забрался в «паровик» – пылающая красным пасть топки. В вагонную печь как раз подбросила железной лопаткой очередную порцию угля женщина-кондуктор, после с грохотом захлопнула дверцу и распрямилась, встречая новых пассажиров. Пройдя в вагон, он попал в самую настоящую сауну, тут же развернулся, вновь вышел в тамбур и перешел через открытую площадку в соседний вагон. Но и там он нашел такую же тропическую жару. Отчаявшись сыскать лучшую долю, там и остался.

– Эй, мужик, если ты такой трухлявый, сидай на мое место, – взял сторону бабки парень в кепке со сломанным козырьком, сидевший на краю скамьи. Парень дернул кепку за козырек и отплюнул в проход семечную шелуху. – Ща, бабуха, организуем фрамугу.

Он, «трухлявый», принял рокировку и пересел на место парня в кепке. Проскрипело опускаемое окно. В щель вместе с осенним воздухом ворвался паровозный дым и перемешался с другими вагонными ароматами: пота, пропахшей дымом одежды, прелой травы, антоновских яблок, дешевых духов. Он вдруг подумал о том, что за последние три года привык к похожему, патриархальному набору запахов: свежесть хвойного леса, благоухающие смолой разогретые доски сауны, пахнущая парным молоком кожа его жены Хельги.

В вагонной духоте его разморило. Сказывалась бессонная ночь. Ночью его на аэроплане английского производства доставили в окрестности Териоки, оттуда на шеститонном танке «Виккерс» отвезли в пограничный район. Дальше он шел пешком, ориентируясь по компасу и карте. Выйдя к реке Сестре[10], он разделся, уложил одежду в резиновый мешок и добрался до советского берега вплавь.

В холодной воде, в которую обыкновенный человек и ступить бы не решился, а если бы решился, то его скрутили бы судороги при первом же гребке, он чувствовал себя по-свойски. Более того – он любил ледяную воду. Да, именно любил, то есть испытывал привязанность и благодарность. Во многом благодаря ей на пятом десятке в нем клокотала энергия двадцатилетнего, он мог выдерживать чудовищные нагрузки, он никогда ничем не болел.

Черт возьми, ведь это же так просто. Ведь достаточно любому человеку попробовать окунуться в студеную, по-осеннему черную воду вот такой реки или, что равносильно, в прорубь зимой, и продержаться в этой воде всего несколько секунд, даже после этого он ощутит преображение. Куда только подеваются его утомление, какое-нибудь там колотье в боку или ноющая спина. Что-то там в организме всенепременно откупоривается, выпуская наружу те силы, что обычно дремлют, пропуская в тело болезни и старение. Казалось бы, простой рецепт не дать себе одряхлеть раньше времени, но мало кто ему сможет последовать. Потому что для этого, как и для многого другого, если не для всего вообще, надо преодолеть свою трусость, боязнь поступка, рабскую психологию и обыкновенную лень.

Переплыть ноябрьскую реку для него труда не составило. Еще с четверть часа пришлось провести в береговых зарослях, потому что ему почудилось движение на берегу. Конечно, он околел, но растерся спиртом, сделал несколько глотков и привел себя в норму. И знал, что последствий переохлаждения не будет. Такой ерундой его не возьмешь.

Потом – марш-бросок от Сестры до Лисьего Носа по лесам в обход погранзастав, жилых поселков и проезжих дорог, двигаясь главным образом просеками и тропами. В овраге в полукилометре от поселка он дождался шести утра. Переодевшись, закопав походную одежду, мешок и не пригодившийся «Лахти-35»[11], он появился в темноте на улицах просыпающегося поселка и направился, присоединившись к обитателям Лисьего Носа, спешащим на работу в город, к месту остановки пригородного «паровика»…

Сейчас в размаривающем тепле и под монотонный перестук он то и дело начинал клевать носом, но погрузиться в сон ему удавалось всего на какие-то секунды. Подскоки «паровика» на рельсовых стыках, покачивание из стороны в сторону на неровностях полотна, гул вагонных разговоров и смех, – все вместе и поочередно выбрасывало его из сна. К дреме в вагоне тоже надо иметь привычку, а он три года не то что не пользовался железной дорогой, но и не видел рельсов, не слышал паровозных гудков.

Он поправил сползающий с коленей портфель, потертую, с исцарапанным металлическим замком обязательную принадлежность совслужащего. Кем он, собственно, в данный момент и является. Что подтверждает лежащее во внутреннем кармане пиджака удостоверение инструктора Областного дома работников просвещения. В том же кармане – серпастый и молоткастый. В паспорт рукой Ирмы Валлиайнен были вписаны его нынешние имя, отчество и фамилия – Курьянов Николай Федорович. Сорока двух лет, холостой, русский, место рождения – деревня Бернгардовка Ленинградской области. Да, он узнает эту руку. Нежную, аккуратную и умелую руку курносой хохотушки Ирмы, работающей у Меландера в отделе изготовления документов, с которой у него три года назад случился короткий роман. Это было, разумеется, до того, как он принял предложение Меландера уйти в глухую консервацию, жениться на финке, поселиться на глухом хуторе и ждать приказа.

Но даже Ирма и тем более его финская жена Хельга не знали его настоящего имени – Навроцкий Денис Александрович. Граф Навроцкий. Который тайно путешествует с паспортом на Курьянова, вот такие метаморфозы, господа. В Финляндии его настоящее имя известно лишь полковнику Меландеру. И то полковник называл его всегда по тому имени, под которым он жил в Суоми. А сколько же у него всего было имен? Лень пересчитывать…

– Я, грит, из водолазов, – рассказывал парень, занявший его место у окна, и дергал кепку за козырек. – Налили двести. Он хлоп и с коней. Какой там, к собакам, водолаз!

«Быдло, я еду в страну развитого хамства, победившего быдла. О возвращении в которую я мечтал двадцать лет». Под эту думу он взглянул за окно. И сразу узнал места, мимо которых пыхтел их «паровик». Там бежали перелески, крыши деревянных домов, сады, огороды. Они подъезжали к Озеркам. Ему вспомнились летняя дача, три озера, катание на лодках, грибное половодье, стихи Бальмонта, прелестное, воздушное создание Софочка, юношеское томление первой любви, объяснение в грозу под дубом. Где вы теперь, Софочка, куда вас забросила судьба, что она с вами сделала? Где вы все теперь, друзья юности, те, кто хотел стать поэтом, офицером, роковой красавицей петербургского света? И за вас тоже поквитаюсь с большевиками как смогу, давно я этого ждал.