Дети радуги - Юрий Гельман

И еще они понимали, что здесь – в Читинской области, неподалеку от почерневшего от многолетних дождей поселка со знаковым названием «Тупик» – они уже не отдельно взятые преступники, случайным образом заброшенные сюда судьбой. И даже не бригада лесорубов, которой во что бы то ни стало нужно дать стране план по лесозаготовке. Они – семья, настоящая семья, пусть не всегда дружная, пусть со своими трениями и вывертами, но все-таки семья. Потому что здесь, на лесосеке, в тридцатиградусный мороз, никто не мог пожалеть тебя, никто не мог поддержать тебя так, как твой родной брат – сосед по бараку, тот, кому завтра, быть может, тоже понадобится помощь. Твоя помощь.

А Сапожников все писал. Согнутая его фигура серела среди белесой просеки. Он отошел в сторону, чтобы никому не мешать, и просто присел на пень. Огромный пень – как постамент. «Господи! – подумалось ему в тот миг. – Сколько десятилетий стояло здесь это дерево, пока не пришли мы? Десятилетий тишины и покоя».

…Их привозили сюда каждый день после завтрака, часам к восьми. На стареньком «воронке», ветеране ГУЛАГа, перекрашенном, наверное, уже стократно – на этот раз в ядовито-зеленый цвет. По асфальтированной трассе он бы, пожалуй, мог выдать крейсерскую скорость под восемьдесят, но в тайге – кому это было нужно? Сейчас, в январе, дороги в лесу были самыми лучшими – твердыми, накатанными. И «Газон», бодренько урча и неторопливо переваливаясь с амортизатора на другой, ежедневно совершал два рейса по зимнику – несколько километров туда, столько же – обратно. Четырнадцать заключенных и трое охранников с автоматами размещались в специально оборудованном кузове, еще один охранник сидел в кабине с водителем, вольнонаемным Мишкой Дымо. Под левым бортом, ближе к кабине, специальными хомутами крепили солдатские термосы с будущим обедом – кормили прямо на рабочем месте, у сторожки, куда после полусмены стекались все члены бригады.

А в течение этих самых нескольких часов, да и в течение следующих после обеда – до самого окончания работы – в сторожке, срубленной из местного материала, грелись чаем, но чаще напитками покрепче, те самые четверо охранников да водитель. Мишка время от времени, правда, выходил из теплой избушки – прогреть движок «Газона». Тоже ведь риск – что как не заведется? Ночевать здесь, а не в лагере – гибель верная. Причем, для всех.

За работой заключенных, по сути, никто и не следил – мороз сумасшедший, кругом дикая тайга, до ближайшего человеческого жилья километров с восемнадцать будет – не сбегут. И действительно, не бежали. Никто и никогда. Почти никогда. Летом – потому что топи кругом, да и медведей, хозяев местных, водилось тут не меряно. Впрочем, летом на лесоповале и не работал никто – добраться до просеки по бездорожью было невозможно. Да и сезон лесорубы во всей огромной стране – не зависимо, зона это или гражданка – начинали, как правило, пятнадцатого октября, а заканчивали пятнадцатого мая.

А зимой не бежали – потому что дурных не было: в лагере хоть кормили, да тепло какое-то было, а в тайге – далеко ты уйдешь в мороз за тридцать, да еще когда голодные волки повсюду шастают? И потом, куда бежать? Объявят операцию «Кольцо» и в два счета найдут – не живого, так уж мертвого точно. И, если живого, то нового срока не избежать – в прибавку к старому.

Правда, недели две назад, все же попробовал один. Себе на уме был человек – давно замечали. Ни с кем особо не общался, не то, что корешевал. И стажу у него было всего-то с год, и того не набралось. О чем думал, на что рассчитывал? Его искать даже не стали – Ерохина или Самохина – не вспомнить фамилии уже. К жилью сам не вышел, стало быть, в тайге себе могилу нашел. Стало быть, судьба такая – ни с людьми, ни без людей. Поговорили о побеге этом бездумном, диком, дней несколько – да и забыли все.

Так и жили – шесть дней работали, в воскресенье отдыхали. Валили сосну, лиственницу, березу – все, что в квартал попадало. Лиственницу, как водилось, оставляли сперва на делянке, обходили – для нее особая заточка пил нужна была. Вот уже после всего, когда делянка оставалась практически голой – тогда и до лиственницы очередь доходила.

Давно были поделены на бригады, а бригады на пары: кто с кем и чем занимается. Одни подрубывают, другие валят, третьи суки да ветки удаляют, четвертые на трелевке заняты. Трактор тоже имелся – стальной конь, ровесник покорения целины, но труженик верный и надежный, как вся советская техника, построенная в стране, переполненной в свое время энтузиазмом и стремлением к лучшей жизни.

На трактор посадили Зимченко, водителя со стажем. Он раньше людей возил, правда, на автобусе, по тульским пригородным маршрутам, а теперь бревна – не велика разница, посчитали в начальстве. Чекеровщиками, то есть, зацепщиками на трелевку определили Зебру и Витьку Балуева из третьего барака. Впрочем, у Зебры тоже имя-отчество имелось – Конкин Федор Николаевич, квартирный вор из Рыбинска, который однажды облажался, и пришлось ему соседку, что в пустую квартиру пришла цветы поливать – вазой по голове ударить. Хорошо, что не насмерть, а то бы ему на зоне полжизни куковать пришлось. А так – по-божески, как он сам говорил неоднократно.

Подрубкой занимались двое мужиков тоже из третьего барака – угрюмых и молчаливых, впрочем, незлобных, как и все от сохи взятые. Лёликом и Боликом они были для всех. На самом деле Леней и Борисом их звали, но не обижались ребята на прозвища. А зачем? Наблюдать за ними – что кино смотреть немое. Идут впереди молча, по пояс в снегу – как ледоколы путь прокладывают. Снег фанерными лопатами отбросят на метр вокруг ствола, так, чтобы вальщику подходить удобнее было. Подрубят каждый свое дерево, да еще чуть ли не наперегонки, а затем неторопливо дальше идут. Топорами, что и говорить, махали они справно – не придерешься.

За ними следом шли Воробей, по имени Станислав, парень, годами почти до тридцати дотянувший, а ума, по общему мнению, не наживший, и Петька Ушумов – бурят с лунообразным лицом, человек почти местный, как все давно считали. История его осуждения была известна всему ИТУ, и хоть и являлась по-настоящему анекдотической, но вызывала сочувствие. Ушумов этот, Петр Петрович, тридцати восьми лет, охотник бравый, специалист по пушнине, оказывается, геолога пьяного завалил. «А пусть не лезет к моей жене в следующий раз!» – сказал он на суде. И то, что тому Казанове из Омска следующего раза уже не видать было, – мало беспокоило Петра Петровича. Он твердо знал, что поступил бы точно так и во второй раз, и в третий. Уж больно жену любил, и стерпеть оскорблений был не в силах.

Эти двое – Станислав и Ушумов – подрубленные деревья как раз и валили. В одну сторону – вдоль просеки, комлем на выезд, как и положено было – чтобы трелевать легче. С бензопилой обращаться Воробея Ушумов быстро научил – тот и хотел учиться, поскольку проще это было, чем, скажем суки рубить или чекер набрасывать. А тут что – подрезал правильно, гидроклин вставил – вот ствол содрогнулся чуток, да и пошел кроной шуршать – замедленно так, величественно. Только отскочи вовремя, чтобы не задело.

За вальщиками следом, через расстояние определенное, шли сучкорубы – Рука и Профессор. Качку Рукавишникову топориком помахать было – что гантелей поиграть, да и наловчился он за пару зим так, что любо-дорого смотреть. Учителю истории из московской школы было несравнимо труднее, но Алексей Николаевич не роптал, старался изо всех сил. Хотя и понимал, что львиную долю работы выполняет за него Игорь. Совестно ему было порой до глубины души, что так все неправильно, не по-товарищески обстоит. И все равно не мог остановиться – приходили в голову слова, складывались в какие-то фразы, тогда бросал он топор, где попало, и садился эти слова записывать. Для чего? Кому, кроме него, это было нужно? Однако не обижали Профессора – то ли жалели, как самого слабого, то ли действительно уважали.

И вдруг однажды подумалось Алексею, что из этих его блокнотиков (пятый почти уже заканчивался) книгу целую можно было бы составить: про житье-бытье таких вот, как он сам, людей – заброшенных волею судьбы в подобную глухомань. Книгу откровенную и честную, о том, что не «исправляло» ИТУ, а, по большому счету, калечило судьбы. И еще о том, что понятиям чести и достоинства – не в Государственной Думе учиться надо было, а здесь, именно здесь, где каждый нерв постоянно оголен до предела, где любой человек – как на ладони светился. Только вот кто эту книгу издавать возьмется?..

– Эй, Зебра! – крикнул тем временем Игорь. – Буди Зимченко, давай чекер готовь! У меня всё!

– Лады! – отозвался Конкин. Он оглянулся, позвал напарника. – Давай, Витек!

Балуев молча махнул рукой, потянул в корме трактора за какой-то рычаг. Съехала со скрипом на грязный, оплеванный солярой снег, будто сползла, плита стальная. Затем сбросил Витек с лебедки трос, потащил за собой. Вдвоем с Зеброй накинули они аркан на комель березы, зацепили крюком за кольцо подвижное. И Зимченко сигнал подали. Взревел тогда мотор трактора, заскрипела старая лебедка, удавку затягивая на стволе. И легко – так, по крайней мере, казалось – втащилось дерево на плиту. Зафиксировалось оно там, уперлось в ограничитель.