Фанфан-Тюльпан - Пьер Вебер

— Сто тысяч чертей! — повторял он в гневе, ласково глядя на бедного Фанфана, который изо всех сил старался совладать со своим горем. — Вот еще! Лить слезы из-за того, что эта старая церковная крыса не захотела отдать за тебя свою дочь! Да в твоем-то возрасте, при твоей внешности у тебя сотни возможностей — только выбирай! Одну потерял — десять найдешь! Я в любви всегда исходил из этого правила!

— Учитель, — очень серьезно ответил Фанфан на его речь, — я люблю Перетту всей душой и твердо уверен, что на всю жизнь. Я бы, не раздумывая, бросился за нее в огонь!

— В огонь? Ах ты, глупышка! Ты сказал — в огонь?

— Да, учитель.

На это старый солдат ответил, выпятив грудь и гордо подняв голову:

— Я знаю только один огонь, в который стоит бросаться — это огонь битвы!

Он продолжал:

— Дружок, послушай: если ты несчастлив, оставь свою деревню, становись солдатом! Бейся, как лев, завоевывай славу! Запомни: слава — это прекрасная женщина, которая не отдается легко! Ее надо брать силой! Если ты сумеешь похитить ее, то сможешь обрести и всех остальных! И знай: когда ты вернешься на родину с шевроном на мундире, с саблей на боку, в треуголке, украшенной белой кокардой, не только Перетта откроет тебе объятья, но и этот старый скряга-пономарь, который только что издевался над тобой, будет гордиться, что приобрел такого зятя! Ты крепок, хорошо сложен, отважен. Ты умеешь ловко сидеть в седле и держать саблю в руке. Послушайся совета твоего старого учителя и старого друга! Иди в солдаты, сын мой! Вперед, Фанфан-Тюльпан, вперед! Не унывай!

Пока Бравый Вояка произносил свою речь, выражение лица молодого человека неузнаваемо изменилось. Теперь глаза его блестели, в них сияла надежда. Казалось, он уже слышал грохот пушек и звонкий голос труб. Он как будто уже видел свое победное вступление в село Фикефлёр, видел, как он проезжает по главной улице на резвом коне, с саблей, свисающей с бедра, и весь в галунах. Перетта стоит на пороге. Она бросается к нему. Он спрыгивает с коня, подбегает к ней, и их соединяет долгий поцелуй, в то время как пономарь, дрожа от волнения, благословляет их, простирая над ними руки, а мамаша Магю приглашает влюбленных в дом.

Глава II

ПЕРЕД ЛИЦОМ ВЕЧНОСТИ

Во времена, о которых говорится в нашем рассказе, у окраины Сент-Оноре, рядом с портом Анжу, стоял замок маркизов Д'Орильи. Он был построен при Людовике XIV архитектором Мансаром. Замок был роскошный. К нему можно было приблизиться, проехав через просторный мощеный двор, ведший к широкому подъезду с двойной лестницей слева и справа, поднимающейся к красивому фасаду с широкими окнами, сквозь стекла которых видна была пышная и богатая обивка стен. Задний фасад замка выходил в сад, созданный на французский манер по рисункам знаменитого Ленотра, а в глубине сада в вольере с позолоченными решетками порхало и щебетало множество экзотических птиц, привезенных с островов.

Но, кроме щебета птиц и журчания фонтана, струя которого падала в мраморный бассейн, в парке не было слышно ни звука. Мертвое молчание царило и в саду, и в самом доме. Там, простертый на широком ложе с балдахином, умирал старый маркиз Паламед-Франскен-Номпар Д'Орильи: у него уже начиналась агония. И никого из близких у его изголовья! Только один старик, одетый в черное, в чьем лице изображавшем почтительное сочувствие, явно проглядывали лицемерие и злость.

Маркиз, с трудом чуть приподняв голову над подушкой в наволочке из венецианских кружев, — тот самый маркиз, кого еще недавно называли «блистательным Д'Орильи», — задыхающимся голосом пролепетал:

— Тарднуа, ты вызвал сюда моего сына Робера?

— Да, господин маркиз, — ответил управляющий. — Я уже дважды посылал за ним лакея. Но его не было дома. Тогда я постарался как можно скорее отправить конюшего, чтобы он разыскал его.

— К каким еще безумствам его потянуло? — горестно простонал умирающий.

Потом, словно разговаривая с самим собой, он продолжал дрожащим и слабеющим голосом:

— Я-то думал, что, навязывая ему военную карьеру, вылечу его от высокомерия и отвлеку от кутежей! Увы! Как я ошибался!

— Господин маркиз, — заметил управляющий Тарднуа, — граф Робер считается хорошим офицером.

— Да, но он — скверный сын!

Слеза скатилась по щеке умирающего, на его лице появился слабый румянец, едва просвечивающий сквозь уже смертельную бледность, и он произнес:

— Что ж, Тарднуа, Провидение мстит за себя! Я сам был скверным отцом.

Управляющий запротестовал:

— Напротив, разве господин маркиз не был для графа Робера образцом доброты и снисходительности?

— Для Робера — да, — пробормотал маркиз и добавил: — а вот для второго…

При этих словах Тарднуа невольно вздрогнул. Речь шла о глубокой и тайной драме, одной из многих, в которых управляющий был соучастником, и о которой маркиз с раскаянием вспомнил в свой последний час.

Некогда маркиз Д'Орильи в самом деле был чрезвычайно галантным и любвеобильным сеньором. Его внешность и манеры даже больше, чем огромное богатство, приносили ему множество любовных побед. Он беспечно переходил от светских дам к оперным певичкам, от скромных буржуазок к очаровательным субреткам. Однажды, живя в своем замке От-Мениль, находящемся в трех милях от Фикефлёра, он соблазнил необыкновенно красивую девушку-крестьянку, которая была для него не более чем минутной прихотью, как и все остальные. Родив ребенка от этого греховного отца, бедная женщина не осмелилась встретиться лицом к лицу с тем, кто ее так жестоко покинул, и, оставив ночью корзинку с новорожденным у ворот замка, бросилась в ближайший пруд.

Боясь скандала, Д'Орильи не решился принять незаконного ребенка. Он поручил Тарднуа поместить его у честных людей, которые за солидную плату согласились бы его вырастить, и назначил ему наследство.

Но управляющий, отъявленный и бессовестный мошенник, горя желанием присвоить себе и регулярное содержание младенца, и несколько тысяч ливров, которые должен был получить ребенок в наследство, отнес его за несколько лье от того места, где должен был его оставить, и подбросил в селе Фикефлёр, положив корзинку в саду, окружавшем хижину двух бедных стариков, на клумбу тюльпанов.

С того часа беззаботный маркиз, уверенный, со слов своего управляющего, что злополучное дитя воспитывается у хороших людей и живет счастливо, о нем больше никогда не вспоминал.

И вот теперь, перед лицом вечности, горюя об отсутствии рядом с ним законного сына, бесчинства которого причиняли ему столько огорчений и тревог, маркиз Д'Орильи, который уже задолго до этого совсем остепенился, почувствовал раскаяние и понял, насколько недостойно было его поведение в молодые годы.