Поляна, 2014 № 02 (8), май - Журнал Поляна

Я позвонила. И звонок тот же. Двойной динь-динь. Первый динь — вопросительный, второй — повествовательный. Пахло на этаже то ли хвойным освежителем воздуха, то ли воском.

Дверь открыла женщина. Выше меня ростом, явно старше, худая, но с сильно подпухшим и словно заспанным лицом, какое бывает у бомжих со средним стажем. При этом лицо у женщины было умное, даже с чертами какого-то аристократизма и недавно ушедшей красоты. Есть что-то неуловимо знакомое. В бомжах и бомжихах мне все время чудится что-то знакомое. В бездомных собаках тоже. На плечах — темно-коричневый платок.

— Проходите, — сказала она. У нее не было двух или трех зубов.

Я зашла в прихожую. Остановилась. Женщина в упор посмотрела на меня:

— Вы меня, конечно, не узнаете?

— Нет, — ответила я. — Извините, нет. Что-то есть, но…

— А вот я вас узнаю. Мы несколько раз встречались летом 93-го. Я — Анна Кайль. Не помните такую?

— О Господи!

— Что, так уж сильно изменилась? — никакой горечи или упрека в ее вопросе не было, только усталое, застарелое ехидство. Ехидство, скорее, по отношению к себе.

— Да нет…

Анна Кайль! Конечно, помню. Красотка Аннет, одна из тех моделей-хохотушек, которые висли на Роберте. Вообще другой человек.

— Я вспомнила, — сказала я. — Мы ведь были, кажется, на «ты».

— Были. Проходи.

Мы зашли в столовую. Из мебели здесь почти ничего не осталось. Только стол, два стула и несколько книжных полок. Грязно. Какие-то коробки и тряпки. Я думала, что зайду в квартиру и разрыдаюсь. Нет, черт ее побери, никакой ностальгии, боли или что там полагается…

— Садись.

Я села на стул.

— Выпьешь?

— Да нет, спасибо.

— А за помин души?

Все-таки… В общем, я так и думала.

— Давно это случилось?

— Вчера было сорок дней. Ну, выпьешь?

— Выпью.

Анна вышла на кухню, принесла недопитую бутылку водки, два грязных, кажется в пиве, пластиковых стакана и яблоко.

— Извини, закусить больше нечем.

— Ничего.

Она разлила водку. Яблоко по конституции напоминало моченое. Разница — как между Анной 93-го и нынешней. Я заметила, что руки у нее крупно трясутся. Да и трудно было не заметить.

— Вчера поминали, — сказала Анна, заметив мой взгляд. — И сегодня тоже. До утра почти. Потом все и разошлись, а я спать легла. Только проснулась.

— Я тебя разбудила?

— Да. Но это хорошо. Пора. И есть с кем опохмелиться. Ну, упокой его душу грешную.

— Земля пухом.

Водка теплая и дешевая. Сладковатая — мученая. Я поморщилась, укусила яблоко, которое протянула мне Анна.

— Что, дихлофос? Ты, наверное, другие напитки пьешь?

— Да нет. Я не избалованная.

— А вот я сначала была избалованная, что твоя Мальвина, а потом… опростилась. Типа Толстого. По второй?

— Нет, я не буду.

— Как хочешь.

Она, не морщась, выпила вторую; выдохнула носом, хрустнула яблоком.

— Вроде оттягивает… В общем, рассказываю. Вкратце. Когда ты от него ушла, он на несколько дней съехал вконкретную. Потом вынырнул. Мексику ему тогда отложили на месяц. Ну, он то-се… Завязал, чтобы поехать. Тут я подвернулась. Мне он нравился, ты же знаешь. Когда трезвый. В общем, мы, типа, сошлись. Потом он уехал в Мексику и мне писал. А я ему. Потом он позвал меня, ну я и поехала. Оформили, типа, отношения. Год как бы прожили в Мексике.

— Как там, в Мексике?

— Жарко. Текила эта… типа самогона из картошки. Терпеть не могу. Из Мексики нас перевели, не поверишь, в Гондурас. Ему как сообщили про Гондурас, он сразу как бы сказал: «В Гондурасе — сорвусь». Ну вот. Жили мы в Гондурасе сколько?.. Два года. Он там пил, конечно. Там все пили. А что еще делать в этом долбамудском Гондурасе? Романы, типа, писать? «Гондурас разбушевался»?.. Вилла, десять человек, нос к носу с утра до вечера. Повеситься можно от скуки.

— Съездить куда-нибудь можно.

— Да ездили мы. А куда ездить? На пикник? А что на пикнике? Все то же самое. Шашлык, бухло. Два года, правда, он без наркотиков продержался. Я допью?

— А нужно?

— Нужно.

Она допила бутылку. Немного раскраснелась. Пятнами. В оживившемся и посветлевшем немного лице размыто, но осязаемо проступили черты той Анны Кай ль.

— Один раз он упился совсем, и в самом центре этой… Тегусигальпы… названия у них там… матерные какие-то, морду кому-то набил. А этот кто-то оказался кем-то. Понимаешь? Каким-то, типа, местным козырным фикусом. Ну, и пошло. Его отозвали. Вернули в Москву. Дали что-то вроде испытательного срока. Еще полтора года мы жили черт знает как. Еле-еле выкарабкались из очередного дауна. Жуть была какая-то. Там опять героин вернулся. А герыч, ты знаешь, — жесть еще та. В конце концов послали нас в Монголию. Это такая ссылка. Бывает еще совсем… Черная Африка. Но Монголия не лучше. Помню только: пыль, мухи и баранина. Все бараниной пахнет. Даже анаша. Куришь — как жир бараний сосешь. Ужас. Почти до 2002-го дотянули — и все. Вернулись. Робика как бы уволили.

Она приподняла бутылку, поболтала ею туда-сюда.

— Надо бы добавить. У тебя немного денег нет?

— Есть.

— Дай взаймы.

— Да я тебе и так могу дать, без взаймы, только ведь ты напьешься…

— А я по-всякому напьюсь. Дай взаймы. У меня у соседа всегда есть.

Я достала несколько тысячных купюр. Наверное, штук шесть или семь.

— Держи.

— Ишь ты! — оживилась Анна, потом с еврейским акцентом, по-дилетантски переходящим в грузинский, добавила:

— Ваша фамилия случайно не «Абрамович»?

— Кстати, про Сеню ничего не знаешь? — спросила я.

— Про Вайзен… этого. Как его, блин…штока? Он как бы уехал. Давно уже. Давно уже.

— Куда?

— Точно трудно сказать. Гражданин мира. Швейцария, Израиль, США. Израиль — меньше всего. В Москву иногда приезжает.

— Чем занимается?

— Бизнес. А какой — не знаю. Драгоценности, что ли… Мне по барабану. Я сейчас.

Она вышла. Я слышала, как звякнул звонок, потом — какое-то бу-бу-бу. Пока Анны не было, я смотрела в окно. Снег шел стеной. Как белый пенный водопад на черном фоне. Тихо и державно. Анна вернулась с бутылкой. Этикетка — вроде рекламы покемонов. Сразу налила, выпила:

— Тебе не предлагаю.

— Что ж ты такое пойло взяла? Денег, что ли, мало?

— Все — из одной бочки. Ну вот. Как я с ним жила — не понимаю. Любила я как бы его. Ты меня понимаешь. Ты сама его любила. Я знаю. Говорят обычно: влюбилась как кошка. А я — как мышка. Даже нет, не так… Он ведь был… не знаю, как сказать… типа удава. Да, типа удава. Я его ненавидела временами страшно. Страшно. Думала — убью. Убью, думала… У тебя такое бывало с ним?

— Бывало.

— Вот и у меня бывало. А потом он придет нормальный. Спокойный такой. Посмотрит в глаза — как Каа на бандерлога. И все. И опять ты пропала. Ни воли, ни мнения. Таешь, как шоколадка на батарее, течешь куда-то вниз… б…дь, как Ниагара. Нет тебя. А это разве не счастье? Как эта дура-то поет: «Же-енское сча-астье..». Как там? Пошлятина, а ведь правда. Нет?

— Не знаю.

— Ты просто другая. У тебя есть стержень. А у меня нет никакого стержня. Мог бы мне достаться и какой-нибудь другой удав. «Чтоб не пил, не курил…» И все бы сложилось иначе. Будь здорова.

Она еще выпила. Пятна у нее на лице пошли причудливыми разводами и стали малиновыми. Сползли на шею и ключицы.

— А я и не жалею. Жизнь у меня вышла буйная. Хоть «Войну и мир» пиши. В Гондурасе вон была… А ты — нет.

— Что было после 2002-то?

— Да все то же самое. Приехала его мать из Штатов. Глянула на наши… алко-нарко… экзерсисы, в обмороке тут полежала. Вот на этом самом диване.

Предложила сыночку полечиться в Штатах у каких-то там всемирно известных наркологов. Он собирался одно время, но не поехал. Не поехал.

— Почему?

— Некогда. То ломки, то торч. Здоровый он был, Робик. В отца. Другой бы еще в конце девяностых остопырился. Он еще, извини за интим, как мужик года до 2003–2004 был то и дело ничего. Откуда, казалось бы? Нет. Глядишь, шишка тут как тут. Чудеса.

Голос у Анны немного поплыл. Она еще выпила.

— А у тебя с ним… ну, это… как было?

— Как у всех.

— А. Не хочешь, значит, с бомжихой откровенничать.

— Перестань.

Анна явно поплыла. У нее появилась какая-то косая собачья ухмылочка:

— Что «перестань»? А я с ним… М-м-м… Я те как баба бабе… Оч-ч-чень даже… Он обычно любил сзади… Знаешь так…

— Слушай, а умер он от чего? От передоза?

— От передоза. От передоза. Как и полагается, от педе… пе-ре-до-за. Серд-сердце остановилось. Р-р-раз — и все…

Анна мотнула головой, икнула, всхлипнула:

— Знаешь, как я его… Любила! Боше, типа, всех. Боше всех. У нас, знаешь, какая любовь была! Великая! Вот какая. Ты вот его бросила, а я… что сделала? Правильно! Про-бод-по-до-бра-ла! Вот. Давай выпьем.