Вдова Гольдони - Мария-Луиза Спациани

Кунигунда. Уйду, только удовлетвори напоследок мое любопытство. Ну — и сколько ж разочков?

Вдова. О, разве упомнишь, столько лет прошло… Возможно, раз сто.

Кунигунда. И это за сорок-то лет в браке?!

Вдова. Нет-нет, постойте, вспомнила: сто семь.

Кунигунда. Откуда такая точность?

Вдова. Потому что по совету сестры Зефрины, наутро после каждого физиологического акта я должна была совершать обряд очищения.

Кунигунда. Это как?

Вдова. То есть принести покаяние нашему приходскому кюре в Венеции или любому другому — в том городе, где выступала труппа. Надо было пройти долгую исповедь, рассказать в подробностях обо всём, после чего читать разные молитвы и поститься по разумению того или иного из этих святых людей. Их требования всегда были не схожи между собой. И только на второй день я могла приступить к причастию, если, конечно, получала на то благословение. Все эти люди были прелатами и учёными богословами. Первый же из них посоветовал мне носить ладанку.

Кунигунда. Что, что?

Вдова. Такой полотняный мешочек, куда зашит кусочек кости кого-нибудь из святых. Этот мешочек носят на груди в течение месяца, а потом с благоговением хранят всю жизнь дома. И вот таких мешочков у меня ровно сто семь.

Кунигунда. Мама родная, вот это да! Похоже, Средние века ещё не кончились. И как ты умудрилась уцелеть в Париже, среди урагана революции, когда головы летели одна за другой, а все прежние обычаи и традиции в нашем новом и лучшем мире оказались отменены во имя свободы?

Вдова. Откровенно сказать, я так и не поняла, при чём тут свобода, если все по-прежнему остаются бедными и все командуют всеми? Истинная свобода вырастает из необходимости. А также из греховности, которую многие считают неизбежной. Что же касается обычаев, то, позвольте вам заметить, что — насколько я замечаю — на улицах и в домах, в общественных и семейных отношениях совершенно одинаково распространилась ужасающая невоспитанность. О чём думал наш добрый Господь, когда попустил произойти таким чудовищным разрушениям, я боюсь даже помыслить.

Кунигунда. Дорогая гражданка, единственно из-за того, что ты мне симпатична, советую тебе прекратить чуть что ссылаться на Бога, а главное, брось ты искать церкви, в которых случайно оставшиеся в живых кюре ещё служат мессу. Почитай лучше любовный романчик, тогда и узнаешь, чего ты недобрала за эти годы.

Вдова. Вы всё болтаете, а сами-то совершали «акты физиологического совокупления»?

Кунигунда. Наконец-то я слышу вопрос по делу! Знаешь, за всеми твоими разговорами про лилии и ангелов, про всю эту дребедень я прямо засовестилась. И тем не менее вынуждена сознаться: ох, совершала.

Вдова. Неужели, мадемуазель! И сколько же раз?

Кунигунда. Скажем так: за месяц столько раз, сколько тебе удалось за все сорок лет.

Вдова. Какой ужас! Но по какой же причине? Не смею даже подумать, что ради денег, не правда ли, мадемуазель? Продавать душу дьяволу за деньги?! Да за такое грозит наказание, ужаснее которого трудно себе и вообразить! Наверное, вы очень любили некоего одного мужчину, что позволили себе столько актов физиологического совокупления?

Кунигунда. Случалось и такое. Возьмёшь и сделаешь сама себе подарок, но всё же, думаю, для меня это — профессия, не хуже, чем у твоих кюре. Одним словом, я этим занимаюсь ради удовольствия и только, моя дорогая гражданка и подружка ангелов.

Вдова. Уж не хотите ли вы сказать, что испытываете при этом такое же удовольствие, как и мужчины?

Кунигунда. О да. Именно это я и хочу сказать.

Вдова. Господи, помилуй! Но тогда объясните мне, как это возможно? Как оно происходит?

Кунигунда. Трудно объяснить на словах, любезная моя мамзель-гражданка.

Вдова. А вы всё же попробуйте.

Кунигунда. Ну, хорошо. Бывает, заметишь в толпе лицо и глаз не можешь оторвать, затем обязательно обнаружится шея — юная, белоснежная (она-то — важнее всего, ведь именно там — самая нежная кожа)… Потом, особенно летом, представишь себе его плечи под рубашкой, сильные и гладкие на ощупь, руки, мускулистые, красивые… а потом — всё остальное, ещё что пониже… Но самое прекрасное — в эти мгновения ты понимаешь, что и он смотрит на тебя и испытывает то же самое. И тогда твои груди наливаются соком и поднимаются, как две пробуждённые нимфы, а кровь закипает в жилах и жар поднимается от пяток по икрам всё выше и выше, пока наконец не окутает тебя всю, как длинная шаль. Правда, это происходит не на улице, а уже где-нибудь за городом, в поле, где пахнет спелыми колосьями, или в номере гостиницы. Частенько не успеваешь даже узнать, как его звали, потому что до слов дело так и не доходит. Весь этот жар тогда сосредоточивается в одной точке твоего тела, которая заменяет сердце. Ты вся горишь и уже не понимаешь, где кончается твоё тело и начинается его, и тебе кажется, что ты вся светишься и сверкаешь, что всё в тебе громко-громко поёт, хотя ты не произносишь ни звука. Кричишь молча.

Пауза

Вдова. Но… но если так, значит и я испытывала то же самое.

Кунигунда. Вот как? Я что-то не пойму. Ты же всё время твердила совсем про другое.

Вдова. Да, такое со мной было три раза в жизни, и я часто об этом вспоминаю. К сожалению, мой бедный Карло был тут почти ни при чём, то есть в том прямом смысле, о котором вы говорите.

Кунигунда. Короче, ты признаёшься, что наставляла ему рога, которых он безусловно, заслуживал?

Вдова. Нет, это было всё же не совсем так, как у вас. Но я ещё никому об этом не рассказывала. О том ведает один лишь Господь.

Кунигунда. Смелее! Давай, может, я тоже узнаю что-нибудь новенькое. Ну же, гражданка, мадамочка, я вас прошу. Хотя об этом ты, наверное, уже всё рассказала своему исповеднику.

Вдова. Нет, никому из тех, кому я исповедалась, я не покаялась в этом грехе. Не знаю, что за сила каждый раз меня удерживала, но всякий раз меня одолевал стыд, — возможно, из-за того, что исповедуют всегда только мужчины — или я чего-то здесь недопонимаю. Как бы то ни было, но я должна кому-то всё это рассказать, ведь неизвестно, много ли ещё месяцев мне осталось на этом свете.

Кунигунда. Исповедайтесь же, мадам, облегчитесь от этой ноши.

Вдова. Итак, впервые это случилось ещё в монастыре, в мае, мне только что исполнилось пятнадцать лет. Как-то раз я спустилась в часовню. Было шесть утра, шёл месяц, посвящённый Деве Марии. Я преклонила колени пред статуей Архангела Гавриила, принесшего Ей Благую Весть, и в этот момент солнечный луч, проникший через окно, ударил ему прямо в глаза, они были ярко-голубые… Возник аромат лилий и тубероз… Ни звука вокруг… И в этот момент я ощутила то самое, о чём вы рассказывали: как будто горячий поток поднимался от пяток по икрам и окутывал всю меня, как шаль. И некое сердце — словно бы второе — так сильно билось внутри, и такое было ощущение, что вот-вот, ещё немного — и от тебя останется горящая головешка и посыплются искры во все стороны….

Кунигунда. Молодец! Именно так. Воистину, неисповедимы пути Господни. Повезло, что сестра Зефрина в кои-то веки спала.

Вдова. Нет. Она в это время удалилась в паломничество, чтобы испросить милость…

Кунигунда. Вот как! А во второй раз?

Вдова. Во второй раз это произошло много лет назад, в Риме, как раз заканчивался карнавал. Вы не представляете, что там творится в последний день, когда Корсо забита тысячами колясок и экипажей, съехавшимися туда со всего города, а везде ещё царит радостное возбуждение, ведь только что закончились гонки необъезженных лошадок — зрелище не хуже корриды. Когда закатные лучи солнца в последний раз блеснут над холмом Монтемарио, отзовутся тысячами бликов в окнах домов и осветят колокольни… все участники маскарада начинают возжигать свечи, рассыпать конфетти, дудеть в трубы, а потом звучат шутки и начинаются игры… На площади Народа устраивают фейерверк, крики, шум, танцы, все обнимаются, целуются, даже незнакомые… Приближается полночь, по толпе словно бы пробегает дрожь… А первый удар в колокол церкви Санта Мария дель Пополо — ровно в двенадцать — как первый глас трубы Судного Дня: все эти тысячи людей на улицах, площадях и на балконах разом гасят свечи, и все двенадцать ударов звучат в сказочно благоговейной тишине. Все снимают маски и, преклонив колени, осеняют себя крестным знамением. Начинается Великий пост. И вот однажды, как раз в этот момент, когда все безмолвно замерли в страхе, со мной это и произошло. Словно ниоткуда налетел бешеный ураган, и меня объял неизъяснимый ужас греховности, мою душу будто выворачивало наизнанку. Карло едва успел подхватить меня, иначе я бы не удержалась на ногах. Я была сама не своя.