В просторном мире - Михаил Никулин

— Товарищ майор вам пишет, — сбивчиво говорил он.

— Вижу, пишет. И чего особенного он пишет?.. «Иван Никитич, приглядись». А к чему приглядываться? — спросил Опенкин, не отрываясь от верстака и только слегка повернувшись бритым лицом к Мише.

Костлявый, подвижной стан старого плотника был перехвачен узким ремешком; темносиняя рубаха с засученными рукавами, как на ветру, трепыхалась на нем, когда он сердито налегал на рубанок.

— К чему приглядываться? — повторил он и одним указательным пальцем откинул очки с прямого тонкого носа на лоб. — Что шапка нахохлилась, как ворона на непогоду?

Миша поправил кепку.

— Что губу отвесил? Кандидат в дальнюю дорогу!

Миша, подобрав губу, скрепя сердце улыбнулся.

— Дедушка, а вы сразу расскажите, какой я плохой… и за дело.

— За дело? — удивился старик. — Интересно, за дело!.. А мне думалось, что ты на этой записочке собираешься ускакать в Сальские степи! На, бери сантиметр и циркуль!

«Сантиметр» плотник выкрикивал певуче, а сам нажимал на рубанок коричневыми узловатыми пальцами, и белые стружки потоком бежали на пол.

— На верстаке по правую руку лежат грабельные колодки, буравчик выберешь из тех, что на стене. Держись интервала между дырками три сантиметра, а дырку помечай на четвертом.

Впервые в жизни Миша Самохин упрашивал себя: «Мишка, пожалуйста, если можешь, не спеши».

— С краев тоже попусти по два сантиметра! — доносилось сквозь шорох рубанка. Потом этот же голос, но уже не повелительный, с незлобивой насмешкой спрашивал кого-то, стоявшего за окном мастерских.

— Акулина, выросла длинна, держаки к лопатам просишь у Алексея Ивановича, у председателя. Недавно приходил и забрал их.

Кажется, простая штука: на полированно-гладкой поверхности колодочки шириной в 56 сантиметров оставить по 2 сантиметра на концах, а остальные разделить на клетки по 4 сантиметра.

Граненый, отточенный с обеих сторон карандаш, металлическая линейка и циркуль — все в распоряжении Миши. Но линейка зыбко, как жидкий мосток, дрожит в его руках, а длинноногий циркуль вихляет, как пешеход на гладком льду.

— Не можешь — спроси! Спроси громко, а не сопи себе под нос. На людях действуй смело, нараспашку. Маху дашь — во-время подскажут, — поучал плотник, уходя от верстака и возвращаясь к нему с пилой в руке.

Миша громко заговорил:

— Размечаю справа налево тринадцать клеток… по четыре сантиметра.

Старик молчал, и Миша понял, что первый шаг сделал правильно.

— Третья, седьмая, тринадцатая. — громко считал Миша, нанося синие полосы на колодочку.

— А дальше?

— Дальше. Тоже справа в этих клетках отбить клеточки по сантиметру на дырки. Раз..

— Хороший «раз»… Теперь век кайся!

Не понимая недовольства мастера, Миша ждал указаний.

— Зачем у плотника в одном карандаше две сердцевины?

— Маху дал… Дырки бы красным пометить. Рука не догадалась.

— У тебя голова или рука старше?

— Должно быть, голова, — смущаясь, ответил Миша.

— Вижу, нетвердо знаешь.

…Приходили женщины, закутанные в шарфы, платки. Зябко вздрагивая, притопывали, шутили и ругали беспризорную жизнь. Старик Опенкин, в свою очередь, ругал их за поломанный держак лопаты, за выщербленные грабли. Миша видел, что колхозницы приходят к Ивану Никитичу не только как к плотнику, но и как к старому коммунисту — за помощью, за советом, за обнадеживающим словом.

Не отрываясь от дела, сбивая небольшую рамку, Иван Никитич раздельно говорил:

— О яровых семенах, конечно, думать и беспокоиться надо. И будем о них день и ночь трубить району, а район — области… Но и то, товарищи колхозницы, надо помнить, что о нашем положении, о наших нуждах думают и в Кремле. И нечего терять веру, — все будет, как нужно.

Размеренный, ясный разговор старого плотника нравился Мише. Прислушиваясь к нему, он иногда работал безотчетно. В одну из таких минут он по ошибке взял большой бурав, и колодочка хрупко, едва слышно треснула.

Старый плотник, уловив этот треск, вздрогнул, но не обернулся, потому что слушал маленькую черноглазую женщину, худую, одетую в стеганый ватник, перепоясанный фартуком из мешковины.

— Дядя Опенкин, ну, а коров-то тех, что майор говорил… когда ж их пригонят?

И женщина уткнулась в стену, закрутила головой так, как будто хотела спрятаться в трещине каменной стены.

— Замолчи, — слеза, что древесный червь. В плотницкой не положено реветь. День-два — и надежные люди отправятся за ними, а теперь уходи и не вводи в горячность!

Миша видел, как тряслись жилистые тонкие руки старика, когда он грубовато выводил женщину из плотницкой.

С порога маленькая женщина сказала:

— А ты, дядя Опенкин, не серчай. В бригаде пристаю к Марье Захаровне, а тут — к тебе. К кому, как не к вам, за подмогой и за советом?..

— Сержусь я, что не могу коров доставить самолетом! — ответил Иван Никитич и вслед за женщиной скрылся за дверью.

Вернувшись, он сел на верстак. Мише странно было видеть его неподвижным. Заметив, что Иван Никитич уставился на лопнувшую колодочку, он пристыженно заговорил:

— Дедушка Опенкин, я задумался и дал маху. Буду работать хоть до полночи. Вы же, должно быть, тоже не сразу…

— Глупый, а сердечный… Да за что ж тебя назвали «мешком с цыбулей»?

— За то, что неповоротливый и скоро рассказывать не умею.

— Зря так назвали! Неправильно! — отмахнулся старик. — Пойми, Михайлов что спросил тебя об этом не ради зубоскальства. Вспомнил школу. Стояла она тут же, около… Ребята стрекочут, что воробьи. Запомнилось… Обмундировка на тебе вот эта вся?.. В чем в доте, в том и в поле?..

Он неловко усмехнулся и задумался, но неожиданно сорвался с верстака:

— Работать! Работать!

И плотницкая сразу стала наполняться то шорохом стружек, то свистом пилы и шарканьем рубанка. Вислоусый кузнец, матовый от угольной пыли, открыл дверь, шутливо прищурил глаз, как бы спрашивая Мишу: плотник твой воюет?

Миша отмахнулся от кузнеца и с новым усердием принялся за дело, стараясь ни о чем не думать, но это было невозможно. Рядом с ним в мастерской работал человек, который, несмотря на свою строгость и придирчивость, сразу покорил его сердце. И Миша невольно вспомнил сейчас о недавно минувшем туманном утре, о колхозниках, понуро стоявших около маленького флигеля, единственно уцелевшего от всех построек большого поселка. Из мастерских к ним подошел Иван Никитич Опенкин. Приветливо здороваясь с колхозниками, он держал в руке сверток, обшитый куском холста.

— Я с кузнецом, с Тимофеем Павловичем, прибыл сюда немного раньше вас. Успели и погоревать, а теперь работаем… А вот нынче есть чему и порадоваться: товарищи по колхозу начинают собираться… Ну, так давайте же справлять новоселье. Заходите.

И он первым перешагнул порог.

Вскоре колхозники заполнили комнату, где, помимо голых стен, ничего не было. Кто-то внес круглый столик, накрытый вместо скатерти газетой, с вырезанными по краям зубчиками.

И тогда старый плотник распорол нитки на свертке, развернул лист, и все увидели портрет Иосифа Виссарионовича Сталина.

— Да это же тот портрет, что был и до войны в правлении, — обрадованно проговорила мать Миши.

— Иван Никитич, откуда ты его достал?

— Спасибо тому, кто его сберег! — разговаривали колхозники.

А старый плотник тем временем уже укреплял портрет на самом видном месте этой слишком тесной для правления комнаты.

Миша вспомнил молчаливую минуту перед тем, как Иван Никитич начал говорить колхозникам свою речь, самую короткую из речей, которые пришлось услышать Мише:

— Товарищи колхозники, с тем, с кем мы строили колхозы, с тем и будем восстанавливать и развивать дальше.

Тесная комната наполнилась оживленными голосами.

Люди вдруг стали здороваться, поздравлять друг друга с возвращением в родной колхоз, хотя и до этого они уже встречались.

«Знаменитый старик!» — подумал Миша и уже больше не отвлекался от мыслей о порученном деле.

Миша не согласился остаться ночевать в кузнице, как предлагал ему Иван Никитич Опенкин. «Здесь, около горнов, теплей, просторней, и Гитлер не приснится, как в доте…» Но Миша, помня о Гаврике Мамченко и о «прямом проводе», заторопился домой.

— Ты ж не проспи! Плотники и кузнецы умываются на заре… Ну-ну, счастливой дороги! — провожал его Опенкин.

На опустошенном косогоре, под низким облачным небом с редкими звездами стояла густая темнота и тишина. Только в подземелье где-то- хныкал ребенок: «Ма!.. Ма!.. Ма!..»

В единственном маленьком домике тускло светились окна. По ним мелькали тени, — то и дело на стекле вырисовывалась седая раскачивающаяся мужская голова. Долетали слова:

— Шефам нужны рабочие руки: грузить доски, кирпичи, камыш… Надо в степь, надо за трубами на «Металлургию»…