В просторном мире - Михаил Никулин

— Шефам нужны рабочие руки: грузить доски, кирпичи, камыш… Надо в степь, надо за трубами на «Металлургию»…

— Алексей Иванович, а ты лучше скажи, чего не надо… — спрашивал другой голос.

— Я то же самое говорю: все надо, и, на все наряды выписывай… Хоть разорвись.

— Товарищ председатель, не обижайся, — дам совет: в первую очередь наряжай людей за скотом, а разрываться потом. Сейчас некогда.

«Это мама», — весело подумал Миша, но что еще сказала мать, он не расслышал из-за громкого смеха.

… В доте все было попрежнему, только светлее, потому что маленький ночник под тщательно вычищенным стеклом горел, как яркая свечка. На сундучке, сверху клеенки, белел клочок бумаги.

«Пропащий сын, обед в духовке. Слыхала, что ты в подмастерьях у деда Опенкина. Угодить ему не просто. Наморился, небось, ешь».

— Есть буду после, а сейчас поговорим с «Островом».

Миша опустился на корточки, улыбнулся и осторожно позвал:

— На «Острове..». Говорит «Большая земля»… На «Диксоне»!

На «Диксоне» не отвечали. Гаврика или не было в землянке, или, намаявшись, он крепко заснул. Нужно усилить позывные.

— На «Острове», — затянул Миша погромче и сейчас же отдернул ухо: в дот ворвался горячий шопот Гаврика:

— СОС! Ты с ума сошел! Мамка вернулась, пропадем, замолчи!

Миша понял, что товарищу сейчас и в самом деле не до разговора о поездке в Сальские степи. Наработавшаяся за день Фекла Мамченко, если бы узнала, что ребята «дружат по трубе», могла бы всерьез рассердиться на Гаврика, и тогда не миновать бури.

Мише обидно стало, что такую интересную и важную «сводку за день» передать по «прямому проводу» не удается. Равнодушно пожевав пышку, он нашел клочок бумаги и стал писать Гаврику письмо, надеясь любыми средствами вручить его товарищу утром, по пути в мастерские.

Миша писал, что майор оказался «настоящим богом войны», с ним он по-военному быстро договорился, что теперь все зависит от Опенкина..

«Ты, Гаврик, не унывай. Не пошлют за коровами, так я добьюсь другого: будем вместе работать в мастерских. В мастерских — не в доте. Там не просто работа — жизнь! Здорово! Гаврик, помоги в одном деле: подыщи что-нибудь такое, из чего можно сшить валенки. Старик заводил разговор о поездке и приглядывался к моим ботинкам. Боюсь, как бы обмундировку не забраковал».

Закончив письмо, он почувствовал усталость. Помня, что с утренней зарей ему надо бежать в плотницкую, Миша тряпочкой наглухо закрыл трубу и, замаскировав ее травой, лег спать.

Утром Гаврик, прочитав письмо, никак не мог придумать, что ему сделать, чтобы их с Мишей не подвела «обмундировка». Это злило Гаврика. Землянка казалась ему тесной, и все в ней раздражало: и заплесневевшие бревенчатые своды низкого потолка, и узкий, будто нора, выход, и густая, как в погребе, сырость. Выносил ли он на воздух полосатый матрац, чтобы выбить из него пыль, вытряхивал ли одеяло, взбивал ли подушки, — он все время пел свой, ему лишь известный, марш, в котором единственная нота повторялась бесчисленное количество раз.

Забежавшая на минуту мать, высокая, по-мужски широко шагающая женщина, уходя, сказала:

— Нюся, Гаврик наш что-то забубнил: теперь, гляди да гляди: или гору своротит, или на небо влезет.

Нюська смотрела на трещавшую на ветру мельницу, на Гаврика. Вздохнув, она спросила:

— Гаврик, ты на небо полезешь?

Подметая около порога, Гаврик сердито ответил:

— Что я там — шапку забыл? На земле не знаю, что делать…

— И не лезь туда, а то как оборвешься… А мельница как останется? Я как зареву, а мамка заругается…

— Что вам больше: тебе реветь, а мамке ругаться…

…Мимо землянки в степь шли двое трактористов. Один из них был бригадир Петр Васильевич Волков, другой — комсомолец Руденький, недавно присланный в колхоз из города на мысу, с завода.

Гаврик слышал от комсомольцев полеводческой и огородной бригад, что Руденький будет секретарем колхозной комсомольской организации. Гаврику было интересно, о чем разговаривает Руденький с бригадиром.

Волков, раскачивая на ходу широкими плечами, гудел:

— Нынче должно потеплеть. Дует полуденка. А от тепла не откажемся. Пахать-то нам до первой пороши. О другом и не мечтать…

Руденький засмеялся:

— Петр Васильевич, я еще, знаешь, о чем мечтаю?

— Не догадываюсь, — повел плечом Волков.

— О валенках и о теплых рукавицах, а то ночью холодновато за рулем.

— Могу дать совет. В Каменной балке, в тернах, фашисты подорвали с десяток легковых машин. Есть кузова с войлочной обшивкой. От стежки — рукой подать.

— Чего же не взял? — усмехнулся Руденький.

— Побоялся, — мина заругается.

— Сороки храбрей нас. Их там уйма. Кузова перекрасили на свой манер. Досадно… А все-таки можно пробраться к этой машине, — раздумчиво продолжал Руденький. — Стежку к ней забросать из окопчика тяжелым чем-нибудь. Куда брошено тяжелое, туда ступать не опасно.

Посмеиваясь, трактористы шли размеренным шагом и скоро скрылись за перевалом. Послушав их разговор о валенках и серой обшивке кузовов, Гаврик уже не бегал и не пел, а молча сидел у порога, обхватив ноги чуть ниже колен. День, как и говорил бригадир Волков, начинал проясняться. Южный ветер, изорвав хмарную завесу на мелкие белые облака, сдувал их на север, и они, точно отары овец, двигались туда над серовато-рыжей степью. В оголенной синеве ярко светило солнце. Нюська не жаловалась на холод, ее не тянуло в землянку. Глядя на солнце, на небо, на залив, она уже не боялась, что Гаврик захочет полезть на небо: там сейчас хорошо, если и сорвется, то упадет в воду, а плавать он умеет.

— Гаврик, а эта мельница муку не мелет. Сделай другую, — сказала она.

Гаврик вздрогнул и обернулся в ту сторону, куда ушли трактористы. Он подумал: «Сбегать бы в Каменную балку и попробовать сорвать обшивку кузова на валенки».

Но прежде надо договориться с Нюськой, взять с нее честное слово, что реветь она не будет. Дав слово, Нюська может потом и зареветь, а все-таки у Гаврика на сердце будет легче.

А Нюська приставала:

— Гаврик, ты большую мельницу не умеешь сделать?

— Лесоматерьяла нету. Итти за ним не близко.

— А ты рысью сходи.

— Уйду — другое запоешь, — Гаврик делал вид, что предложение сестры его ничуть не интересует, но маленькая Нюська, должно быть, уловила в его голове слабость и смелей сказала:

— Куксить не буду…

Гаврик вскочил и, выбросив вперед руку, требовательно сказал:

— Если по-честному, тогда жми!

— Жму! — и Нюська своей маленькой ладонью хлопнула брата по ладони.

Договор с Нюськой был «подписан», а Гаврик, натянув поглубже черную кепку, торопливо сдернул куртку и помчался от землянки в том направлении, куда ушли трактористы.

Заросший травой проселок вывел его на продолговатый гребень. Под тупым углом от него отходили в противоположные стороны две отножины, и потому сам гребень был похож на летящую птицу. Гаврику показалось, что он тоже, как птица, может пролететь над проселком к Каменной балке и до обеденного перерыва, когда мать приходит кормить Нюську, вернется в землянку. И все же до Каменной балки было не меньше пяти километров. В этом Гаврика не могли обмануть ни гребень, похожий на птицу, ни приветливое осеннее солнце, ни степное раздолье.

Отсюда видна была Гаврику не только Каменная балка, но и оставшиеся позади море, крутоярый берег залива, мастерские с серыми стенами, под красной крышей. В мастерских, как писал Миша, была «жизнь». Гаврик понимал, что в это слово его друг вкладывал все замечательное, о чем трудно рассказать.

— Миша, жизнь! — крикнул он и, вобрав голову в плечи, кинулся вперед, к Каменной балке.

В плотницкой давно уже кипела работа.

— Подушка для дрог — не колодочка для граблей. Мах тут дорого обойдется, а пробовать надо… Только с умом, чтоб голова была старшая, а не губа… Милости прошу, сантиметр и карандаш. Диаметр возьмешь шесть, а вертеть будешь на три… Потом возьмем в квадрат и долотом будем выбирать вместе… Полностью взял в толк? — спрашивал Опенкин.

Что ему, неугомонному плотнику с усохшим маленьким лицом, можно ответить? Да он и не ждет ответа.

— Михайло, ты начинай осторожно и сердито. Сказано — дело мастера боится.

— Так ведь мастера…

— Если мастера боится, то подмастерья побаивается. Михайло, да ты знаешь, подушка под руками у тебя передняя или; задняя?

— Передняя.

— Полностью отвечаешь за слова? — заглушая шорох рубанка, спросил Иван Никитич.

Миша теперь уже твердо знал, что одним словом плотнику не ответишь и что отвечать надо, не отрываясь от дела, иначе старик сердито скажет, что днем звезд никто не считает. Нанося на подушку одну окружность за другой, Миша рассказывал: