Журнал «Вокруг Света» №01 за 1972 год - Вокруг Света

Складывается любопытная закономерность: масштабная стройка рушит прошлое, но именно благодаря масштабности преобразований возникает необходимость его сохранения. Нельзя, невозможно допустить, чтобы при создании Усть-Илимской ГЭС погибли лучшие памятники народной культуры, как это случилось со многими во время заполнения Братского моря. Они нужны, чтобы глубже осознать настоящее и будущее...

Тело плотины словно вписано в берега надежно и четко: бетонная светлая стена глубоко врезана в темные диабазовые кручи. А внутри плотины, в одном из многочисленных залов, перед пультом управления — огромными светящимися табло — сидят ДИС (дежурный инженер станции) и его помощник. Апельсиновым цветом пылают на столе жарки. Тихо, тепло и уютно. В огромном окне синеет Ангара. Как-то не верится, что отсюда, из этой сосредоточенной тишины, уходят в дальний путь миллионы киловатт энергии...

С рождением второй станции Ангарского каскада и промышленного Братска стала осязаемой судьба Усть-Илима, замелькало в разговорах название — Богучаны, где предполагается воздвигнуть четвертую ГЭС каскада. Заполнение Усть-Илимского водохранилища намечено на 1974 год. Около 2 тысяч квадратных километров земли станет дном моря. Поэтому торопятся, спешат экспедиции, работающие на берегах Ангары от Братска до Усть-Илима. Торопятся лесоустроители дать рекомендации, какой лес необходимо вывезти в первую очередь. Торопятся гидрологи, исследуя пороги и стараясь предугадать, как изменится их характер с образованием нового моря. Торопятся биологи, изучая ангарские породы рыб, которые смогут акклиматизироваться в морских условиях. Торопится и наша экспедиция: слишком близок срок заполнения водохранилища, да и атмосфера в деревнях, где дома бросают, разбирают, сжигают, перевозят, не способствует сохранению памятников.

Бакены плясали в кружеве водоворотов. Мелкое злое кипение воды подгоняло катер. Мы проходили Закурдаевскую шиверу. Вдруг береговые сопки расступились — гигантский корабль, рассекая скальным носом уже широкую воду, двигался нам навстречу. То был остров Кораблик. Уткнувшись в его каменную корму, мы простояли ночь: радист долго запрашивал туер Ершовского порога, который нам предстояло миновать, — свободен ли фарватер. С туера ответили — завтра утром, сейчас через порог, вверх, шли суда из Усть-Илима.

Это была самая короткая ночь в году, и она так и не наступила. Сумерки, не успев спуститься, часа в два-три ночи начали таять. Дым костра уходил столбом в серое небо, небо без звезд, с одной лишь зеленоватой Венерой. Плыли над рекой темные облака, полыхала красная зарница, и река, широкая, такая же серая, как небо, с черными берегами и черными пятнами островов, казалось, спала не засыпая... Шумела вода на пороге, но — странно — ее ровный гул сливался с тишиной, не нарушая ее. Изредка всплескивала рыба да коростель едва слышно скрипел в березняке... В такую ночь легко вспоминается.

...Какая славная баня была у бабки Пелагеи, у Пелагеи Дмитриевны, в селе Аникино! С березовыми вениками, пропаренными в кипятке, с густым горячим паром на скользком полке (плеснешь воды на раскаленные камни — и пар перехватит дыхание), с холодными сенями и ледяной водой Ангары, на берегу которой — только сбеги по тропке — и стоит бревенчатый сруб баньки с волоковым оконцем.

А водяная мельница, что спряталась в густом ельнике неподалеку от деревни Закурдаево? По желобу, выбитому в целом бревне, течет прозрачная сильная струя-ручей, крутит деревянное колесо, и его движение передается другому колесу, скрытому внутри сруба. Гигантские, ослизлые от воды бревна, рубленные топором и уже обросшие мхом колеса, мощные жернова — эта мельница под стать тем, кто здесь работал.

Хорошо представляешь быт сибирской деревни по таким вот черным банькам да мельницам, по сработанным руками предметам быта — будь то туес из бересты или острога кованая, с которой ходили на тайменя да осетра, прялка, резанная из дерева, или паняга, деревянная пластина с ремешками, — ее надевали на спину охотники, привязывая к ней мешок с едой, белку или соболя, добытого в тайге.

Как любопытно было постучаться в тяжелые ворота приглянувшейся избы и ждать, когда их откроют и впустят тебя в прошлое столетие... Просторный двор, поделенный обычно домом на две части. С правой стороны двухэтажная стайка, сложенная из слег: внизу стоял скот, вверху хранили сено; задняя стенка двора с навесом, а под навесом — и ступа деревянная, в пояс человеку, и морды, плетенные из лозы, — рыбу ловить, и корыто, из дерева долбленное. Хорошо летом под навесом хозяйничать — прохладно и места много. А с левой стороны двора амбары...

Легко расставалась Агафья Егоровна Шаманская из Подъеланки с содержимым амбаров. В музей на постоянное хранение отдала она (получив в обмен бумагу — акт приемки номер один) два кованых огромных — в руке не удержишь! — ключа от «анбаров», седло деревянное, грабли кованые, биток из бересты, чтоб голубицу с кустов как совком снимать, мездрилку — нож на длинной ручке — шкуры скоблить... Да всего и не перечислишь, что погрузили мы на катер, который сразу стал походить на запасники музея. С пониманием, без насмешки относились люди к тому, что мы собираем ненужную уже утварь. В глубине души, может, и было удивление: и кому интересен валек деревянный, которым всю жизнь белье гладили? Верно, льстило самолюбию: все это наши отцы и деды делали, своими руками, сильные и умелые люди были. Но главным было понимание: не вернется на эти берега жизнь, когда в тайгу на зверя ходили и тем лишь кормились да губой (наростом с лиственницы) вместо мыла домотканые рубахи стирали... Пусть хоть люди узнают, как жили на этих землях раньше. А для ребятишек вся эта утварь, хоть и лежит еще в амбарах, уже точно экспонаты музейные. И с радостью, с готовностью тащат они к нашему катеру кто икону полустертую, кто самолов с крючками, кто турсучок, еще брусникой пахнущий...

Хранительницы этого быта — крепкие, белозубые старухи с темными мозолистыми руками.

Вот сидит Мария Капитоновна со своей подругой Катей в доме с заплотом, что отметили мы табличкой в Нижней Шаманке, и, толкуя без умолку, работает на кроснах. Мелькают детали ткацкого станка — набилки, сережки, подножки, — мелькают сморщенные старушечьи руки с медным колечком, протягивая челноком поперечные нити. Они ложатся вплотную друг к другу между верхней и нижней нитями основы, пропущенными через набилку как через гребешок. Малиновая, с зелеными полосами дорожка бежит в руки мастерицы. Катя занята прялкой: пальцы вытягивают из кудельки нить и наматывают ее на веретешку. Из маленьких оконцев льется свет, он ложится на кроены, на пол, застланный домоткаными половиками, на глиняную печь, что делит избу на две половины. Длинные прохладные сени, низкая притолока дверей, стол и лавки, рубленные топором, — хорошо в этих стенах слушать незамысловатые рассказы Марии Капитоновны...

Яркие голубые глаза под цветастым платком смеются, радуются, когда вспоминает она истории разные про охотников и рыбаков, да про попа «командировошного» из Карапчанки — как возили его на крестины, свадьбы и похороны аж за сто километров по Ангаре; мало в каких деревнях свои церкви были...

С церквами мы действительно встретились только после Ершовского порога, после Боярских ворот — низких холодных берегов, прикрытых серым пористым снегом. Казалось, что весна здесь только начинается. Но у деревни Воробьево, в устье Эдучанки, притока Ангары, снова было лето. Пахло пылью разъезженных дорог и смолой: лесовозы уходили один за другим по проселочной дороге куда-то за деревню, видно, на трассу Братск — Усть-Илим.

На деревенской улице, продолжая ряд бревенчатых изб, стояла церковь. Она удивляла простотой: казалось, к длинной избе пристроили высокую колокольню, заканчивающуюся скромной луковичной главкой. Никаких украшений, только легкие фестоны над окнами да узорно положенная дранка на шейке луковицы. И тем не менее церковь была по-северному красива, и секрет ее красоты заключался, наверно, в точно найденной пропорции — длины прируба и высоты трехъярусной колокольни, — и в видимой, не прикрытой ничем фактуре серых бревен. Этой церкви было лет шестьдесят, а той, которую мы увидели в деревне Карапчанке, лет сто пятьдесят, и она, пожалуй, была еще проще, словно связали воедино несколько изб с двускатными крышами и одна из изб, средняя, была выше других. Неровную линию крыш, должно быть, подчеркивал и уравновешивал бревенчатый сруб звонницы, стоявший на крайней «избе». Но сейчас звонницы не было — были только глухие бревенчатые стены и одно-единственное окно посередине. Звонницу мы нашли на другом берегу Ангары, напротив Карапчанки: ее приспособили в свое время под зимовьюшку...

Да, надо торопиться с вывозом памятников. Это стало осязаемо ясно, когда, миновав Бадарминское сужение, мы остановились у Толстого мыса. Рядом с нашим катером, над палубой которого, как древко знамени, торчала ржавая острога, швартовались баржи с металлоконструкциями: они тоже шли из Братска. Плыли невдалеке Лосята — три острова, и никак не могли уплыть. Одного из них, того, что ближе к правому берегу, прочно привязала к плотине ленточка перемычки. Конструкция эстакады просвечивала насквозь, и можно было представить реально, какая металлическая сила нужна, чтобы противостоять Ангаре. На левом берегу, долгий, разбросанный в пыли дорог и грохоте стройки, лежал новый город. Гул стоял над шоссе: один за другим шли цементовозы. На Всесоюзной ударной комсомольской стройке стояли горячие дни. Но в скором времени они обещали быть еще жарче: на левый берег, на строительную площадку, вот-вот должна была прийти железная дорога Хребтовая — Усть-Илим, а вместе с ней новый цемент, новое оборудование...