Сказки о троих - Юлия Лунг

(Вторая инъекция… Анестезиолого сочувственно смотрит на меня…)

…Хелен, ну почему все так глупо? Кто же тебя так? За что?.. Почему я, простая смертная, могла узнать то, чего не получишь ты… Как решились они превратить в схематично-смазливую мордашку твой темный образ? Вспомни, подруга, вспомни, Богиня!..

Белый мраморный лик, втиснутый в рамку алых кудрей, переплетенный с черными гибкими телами царственных змей, левый глаз черен и раскос, играют отблески внутреннего пламени на гранях неправильной формы кристалла, что навеки врезан в правую глазницу… Жуткий шрам рта, растянутый во всепонимающей ухмылке… Тонкие, кажущиеся прозрачными, руки, привыкшие принимать в дар или выдирать с кровавыми клочьями то, что люди когда-то называли забавным словом „жизнь“… Богиня, Смертушка моя, ну почему?!.

(Они меня что, ушатать собрались? Третья доза… Потолок операционной выгибается, будто потягивающийся котенок… Сколько у меня еще времени?)

…Хелен, подружка, я ведь даже не знаю, как вернуть тебе память, не то что былую ипостась… И Хелег не знает… Но я все еще по-дурацки надеюсь, что однажды, когда мое израненное тело вытянется на очередном операционном столе, открыв глаза, я увижу не опостылевшие морды хирургов, а твой ослепительный образ. И тогда…

(Ну наконец-то… Привет, отключка…)

…Сколько было… слов… о том…

Как Богу трудно с людьми…

А как… простому человеку с Богом?..

…в одной квартире, кстати…

Ха-ха…

Два раза…

Темно…»

«…Самое мерзкое — когда в доме все, вроде, сделано, а нервы-то не угомонились, шалят нервишки. Я тут книжечку читаю, а Хельгушка — под скальпелем. И в который раз. И Хелег где-то запропастился, час назад приехать обещал… Ну что за наказание…

Да будьте вы все прокляты!!! Все — люди, нелюди, все, кто посмел надругаться над Прекраснейшей, втиснуть ее в грубое, некрасивое, не желающее жить тело, кто решился лишить памяти саму Любовь. Впрочем, последнее можно рассматривать и как милосердие. Могли, ублюдки, оставить в насмешку, шутки ради, — (ради шутки, ради утонченной пытки) — оставить воспоминания о том, как было раньше. Ничего… пожалели, гады… Мне подкинули…

…И не было, и не будет таких слов во всех человеческих языках, чтоб описать Ее. Пламя страсти и свет нежности, безумье свершений и уют домашнего очага, и первый цветок, подаренный возлюбленной, и первый крик новорожденного — все в Тебе. В твоем гибком стане, в лике твоем, чья красота останавливала любое Зло одним своим существованием, в руках, несущих, дарящих Счастье и Мир… Богиня… Сама Любовь…

За что?! Гады!

Ненавижу!..

Ну ничего, ничего, Хельгушка. Выкрутимся. Вытяну я тебя — не впервой. Вот Хелег скоро придет, принесет чего-нибудь, завтра к тебе сходим…

Мать… Сколько сказано о том, как Богам с людьми тяжело… А как простым смертным с ними… точнее — мне с отдельно взятой Богиней? В одной квартира, кстати…»

«…Последнюю треть пути меня эти сумки чуть в могилу не свели. Перебор. Вот она, лень-матушка, что с человеком-то делает. Обломался вторую ходку за продуктами для девчонок делать — майся теперь… И умаялся, обратите внимание…

Ой, девочки, девочки, что ж вам не везет-то так? То одно, то другое… Тяжко вам обеим… Хотя почему — обеим? Вот чертова жизнь — не две их, давно знаю — одна она, одна Богиня моя двуликая, девочка ненаглядная, напополам разорванная… И угораздило же тебя…

А сил-то лишь хватает — еды подбросить да денег. А чтоб воссоединить или хоть память вернуть половинкам-полюсам — и думать забудь. Эх, Хелайя, Смерть да Любовь единые, Богиня Высокая, переоценила ты себя тогда… А я что могу? Картошку вон таскать да память вековую, не свою. Тяжеловато.

Можно даже сказать — тяжело. Сколько саг сложено о трудностях Высших с Живущими — Богов с людьми. Тяжело им, бедным… А вот как тяжело Живущему… да нет, не с Богами… Как картошку этим Богам на восьмой этаж тяжело тащить, при лифте-то сломанном? Будь этот Живущий хоть трижды Вечным Служителем Двуединой. Хотя нет… это не сага… Это уже проза жизни…»

Сказка о троих (Страсть)

Тонкие пальцы нежно касаются его кожи, перебирают волосы, щекочут за ухом…

— Счастье мое!..

Он спит…

…меч со свистом рассекает воздух, со свистом же воздух выходит из легких, воздух свистит, звенит, поет… А он уже не может петь… И проклинать… Чужая сталь нашла, слишком быстро нашла уязвимую точку…

— Жизнь моя!..

Ему снится…

…тонкие пальцы нежно касаются его кожи…

— Вина?

Он рассеянно крутит в руке серебряный кубок… Отблеск на стали, отблеск на драгоценной ткани, отблеск на ровных зубках, полуоткрытых мягкой улыбкой…

— Прошу…

Глоток… Отблеск света на стали… Глоток… Отблеск света на драгоценной ткани… Глоток… Отблеск смерти на внезапно расплескавшейся влаге… И погасли остановившиеся зрачки…

— Любовь моя!..

Тонкие пальцы… Он подносит к губам тонкие пальцы и улыбается в ответ на ее улыбку, полуоткрывшую ровные зубки.

Он проснулся.

Впереди длинный, такой длинный день рядом с Ней. Хорошо, светло, спокойно и радостно. И нет ничего, кроме Любви и Счастья.

— Я не могу жить без тебя, — шепчет он.

Он прав.

— Подожди меня здесь. Приляг. Я скоро буду.

Она исчезает. Он присаживается на край ложа. Он дождется ее. Во что бы то ни стало — дождется… Он…

…Он спит.

— Пройдя боль и огонь,

Пройдя сталь и бой,

Пройдя саму жизнь…

— Что ты хочешь?…

— Покоя… Нет, не это… Я хотел бы…

Гордый воин, смотревший в лицо самой Смерти, не опускавший взгляд при Страхе, отводит глаза.

— Я хотел… Я не знаю, моя госпожа…

— Чего ты хочешь?

И он говорит правду.

— Остаться с вами. Остаться с вами, моя госпожа…

Она молча смотрит на него.

— Не гоните меня… Я не могу жить без вас, моя госпожа. И не хочу. Позвольте остаться с вами…

Он, никогда ни у кого не просивший милости, он умоляет…

— Я отдам жизнь…

Он говорит, как в бреду — быстро и бессвязно… Любовь… Жизнь… Счастье…

И ртутными каплями падают слова:

— Пусть будет так.

Подкашиваются ноги, на глаза падает фиолетовая пелена, и он благословляет принявшую его Дар…

Сменявший Жизнь на Любовь…

Он спит.

— Нет, он не проснется.

Та, что носит имя Госпожа, достает очередную сигарету.

— Как обычно, вечен и не мертв?

Тот, кто не носит имя в этом мире (ибо считает его лишним грузом), щелкает зажигалкой и, любуясь голубоватым дымом сигареты Госпожи, закуривает сам.

— Как обычно, ты делаешь ошибки в определениях. Жив и бессмертен.

— Для себя.

— Для себя.

— Принесший в Дар Жизнь…

— А разве тебе даруют нечто иное?

— Вопрос в форме.

— О, Вечность! В содержании…

— Его будишь ты?

— Звуковая кодировка.

Они пьют ликер, темный и тягучий, как ночь за окном. Они пьют, и тепло растекается по их бессмертным телам…

Они… пьют… тепло… Госпожа Любовь и Господин… — он не носит имя, считая его здесь излишним грузом… И там, где живет Госпожа, нет его, и уходит она при его появлении…

Но сейчас они вместе.

Тонкие пальцы нежно касаются его кожи…

— Счастье мое!..

…Ему снится…

…чужая сталь нашла уязвимую точку…

…погасшие остановившиеся зрачки…

…не оскал его, не улыбка ее, а лишь ледяная усмешка третьего…

— Любовь моя!..

…перебирают волосы…

Он спит…

…и ему не помеха ни тепло, ни сталь, он…

— Жизнь моя! Проснись.

Тонкие пальцы… Он подносит к губам тонкие пальцы и улыбается.

Он проснулся.

Сказка о троих (Смерть)

Струны покрываются инеем…

Вот Бог. Вот порог.

Она вертела в пальцах картонный прямоугольник с эскизом: ледяной кубик на цепочке… Ледяной кубик среди язычков пламени… Ледяной кубик…

Хлопнула дверь. Кусочек картона шлепнулся на пол. В зеркале — отражение: двое. Как банально.

— Послушай, я хочу тебе сказать…

А ты помнишь, как ты, рухнув на колени и сжимая в пальцах ритуальный клинок, шептал: «Безнадежно»… Но в стальных глазах блеснул огонек, и растаявший лед взгляда блеснул на щеках горькой влагой.