По дорогам прошлого - Владимир Грусланов

Если не удавалось соорудить площадку, люди насыпали толстым слоем принесенную снизу землю на гладкие кровли своих домов и удобряли ее. Затем сажали на этих клочках искусственной почвы молодые деревца.

Проходили годы, деревья разрастались и превращались в настоящие висячие сады. В сады, которые как бы висели над домами, карабкающимися по склонам гор.

Сады на малейших уступах скал. Сады на крышах домов, стены которых обвиты сплошным зеленым ковром плюща с пятиугольными листочками. Эти листочки напоминали маленькую руку с пятью пальцами, руку человека, создавшего все эти сады. Таким представился Измайлову турецкий город Ризе.

Пока с моря высаживалась кавалерия, берегом подошла пехота. Она соединилась с кавалеристами и после упорного боя заняла Ризе. Вместе с казачьим полком в город вошел разведчик Владимир Измайлов.

Здесь он пробыл недолго и вскоре вместе с полком попал на левый фланг фронта, где в то время шли тяжелые бои.

Все лето, осень и часть зимы он провел в горах, охраняя то, что на языке военных называлось линией русских войск. В действительности это была не линия, а беспорядочно разбросанная по взгорью сеть небольших окопчиков на три, четыре, а то и еще меньшее количество солдат. Сложенные из каменных глыб, они лепились по уступам гор то по два-три рядом, то один над другим, насколько мог охватить глаз.

В середине ноября в сражении с курдами Измайлов был ранен в ногу. Разведчика доставили в госпиталь, в Трапезунд.

Рана оказалась легкой, заживала быстро. Измайлова собирались уже выписать из госпиталя, но… пришла беда, берегись, солдат. Его свалил брюшной тиф, и разведчик пролежал в госпитале еще чуть ли не месяц.

Проходили дни. Здоровье Измайлова улучшалось, возвращались утраченные силы, на душе становилось веселее. Он окреп, свободно ходил по палате. Останавливаясь то у одной, то у другой койки, Измайлов разговаривал с такими же, как сам, больными и ранеными солдатами, балагурил с ними, играл на гармошке, напевал вполголоса песню о том, как «во малиновом садочке краса-девица жила».

Солдаты просили его спеть что-нибудь погромче, но Измайлов отнекивался: куда, мол, ему. Вот послушать, как поют другие, — это он с удовольствием.

Товарищи заметили, что Измайлов последние дни задерживается дольше обычного возле небольшого зеркальца на стене в палате. После бритья он подолгу разглаживает коротко остриженные под машинку волосы и как бы изучает свое лицо, то приподнимая, то опуская брови, будто актер.

«Готовится к чему, что ли?» — удивлялись наиболее любопытные.

— В актеры метит, — говорил сосед по конке.

— А может, в анархисты-террористы, — посмеялся матрос-черноморец с забинтованной до предплечья правой рукой.

Измайлов заметно для всех начал прихорашиваться, вытащил из тумбочки и прикрепил к больничной рубашке георгиевский крест.

Все в палате знали: это уже вторая награда за отвагу в бою. Молодой разведчик заменил убитого командира и повел солдат в атаку. Все закончилось захватом важной позиции.

— Не завелась ли у тебя краля среди сестричек? Ишь как стараешься! — высказывал догадку моряк-черноморец.

По госпиталю ходил слух о скорой отправке больных в Россию, в Батум. Поговаривали о командах выздоравливающих, о посылке вновь на фронт.

— Так и будут гонять, покуда не убьют, — говорил обросший густой, черной как смоль бородой выздоравливающий воин. — Чего солдата, серую шинель, жалеть!

— Кто кровь проливает на войне, а кто барыши считает в тылу! — послышался озлобленный голос с другой койки.

Там лежал худой, измученный болезнями солдат лет сорока. Он перенес тиф, много дней почти ничего не ел и совсем ослаб. Только глаза хранили следы жизни.

Третий год шла война с Германией Вильгельма II и ее союзниками: Австро-Венгрией, Турцией и другими державами. Солдаты находились в окопах с тысяча девятьсот четырнадцатого года. Они устали воевать, хотели домой, к семьям.

— Нет, братцы! — сказал, озираясь, чтобы кто не подслушал, бородатый солдат с простреленной рукой в гипсовой повязке. — С меня уже вояки не будет. Разобрался я что к чему, хоть и малограмотный. Кому нужна война? Мне?.. Или тебе?.. — он ткнул здоровой рукой в грудь Измайлова.

Солдат сидел на койке в углу палаты и кистью здоровой руки поглаживал другую, забинтованную.

— Известно, мужику да рабочему человеку война не нужна! — согласился с ним сосед Измайлова.

Однажды, в самый разгар оживленной дискуссии о том, долго ли еще продлится эта проклятая война, больные солдаты услышали залихватскую песню.

Споры умолкли.

Вверху, под потолком палаты, на раздвинутой стремянке стоял солдат — госпитальный электромонтер. Он поправлял проводку и довольно громко пел нашумевшую в те годы песенку:

С-под Варшавы отступали,Битва жаркая была.Пули жалобно так выли,От гранат тряслась земля…

— Тише ты, чудило! За решетку захотел! — поглядел на дверь бородатый.

Но монтер, будто не слыша слов солдата, продолжал петь:

Наши унтер-офицерыРуководили полком.Господа же офицерыПили водку за бугром.

Закончив второй куплет, монтер повернулся спиной к лесенке и подмигнул:

— Ну что, выздоравливающая команда! Воевать будем? А может, пора и по домам? Чего зря за господ Рябушинских кровь проливать! — Сказал и отвернулся к своим проводам.

А с двух-трех коек тянули третий куплет песни:

Пили сладкие мадеры,Спирт возили на волах…

— Эх, черт! Правду говорит парень! Хорошо бы по домам, братцы! — прервав песню, со злостью выкрикнул матрос.

— Пускай офицеры воюют, — снова заговорил монтер, — а нам, солдатам, пора кончать! Ни к чему нам война!

…Приближался рождественский праздник. Чтобы успокоить больных, отвлечь их oт мрачных раздумий начальство решило устроить в госпитале елку.

В актовом зале старой школы, где располагался госпиталь, строили сцену. Визжала лучковая пила, стучали молотки. В руках плотников, одетых в потные солдатские рубахи, мелькали топоры, летели в стороны щепки. Из-под рубанков беспрерывной струей вились змеевидные белые стружки.

Солдаты мастерили декорации. В углу зала сестры милосердия убирали елку. В день праздника больных и раненых солдат накормили хорошим обедом.

— Вечером на концерт! — приглашали сестры. — Выступают лучшие певцы, танцоры, музыканты и рассказчики!

В палатах шумели. Каждый, кто только мог ходить, собирался на концерт. Солдаты приводили в порядок халаты и туфли, брились, намывались, чистились. Санитары вкатили коляски для тех, кто не мог идти сам, но, по мнению врача, мог присутствовать на концерте.

Наступил долгожданный вечер. Устроители концерта, молоденькие сестры милосердия и штатского вида прапорщики и подпоручики нервничали, суетились, по нескольку раз проверяли, все ли готово к началу.

Зрительный зал был переполнен.

Собрались не только выздоравливающие солдаты, но и врачи, сестры, санитары, словом, весь госпиталь. В последнюю минуту в зал вошел генерал, командующий укрепленным районом Трапезунда, и его жена, молодая красивая женщина. С ними прошли в первый ряд на мягкие кресла человек восемь штаб-офицеров.

Молоденький, похожий на испуганного воробья прапорщик-конферансье объявил начало концерта. Одно за другим проходили выступления. Танцоры лихо отплясывали лезгинку и гопак. Певцы пели цыганские романсы и старинные русские песни. Матрос с забинтованном рукой, словно настоящий актер, прочитал стихотворение об умирающем гладиаторе. Зрители неистово хлопали в ладоши. Особенно шумно принимали выступления женщин, сестер милосердия.

— Сейчас гости из соседнего госпиталя, подпоручики Смирнов и Потехин, исполнят романсы и песни под аккомпанемент гармоник, — торжественно объявил конферансье.

С легким шумом открылся занавес. Аплодисменты усилились. Посреди сцены стояли две ширмы с нарисованными на них гренадерами французской армии Наполеона Бонапарта в белых штанах в обтяжку и синих мундирах с красными эполетами. На голове одного и другого высилась отделанная темным мехом гренадерка с медным одноглавым орлом, вонзившим когти в молнии. С левой стороны гренадерки горделиво возвышался красный султан из перьев. Вместо лиц у гренадеров зияли вырезы — круглые отверстия.

Не успели зрители как следует рассмотреть расписные ширмы, как из-за кулис с одной и другой стороны сцены вышли два молодых подпоручика с тщательно подбритыми, тонюсенькими золотистыми усиками.

В руках они держали легкие гармоники. Артисты чувствовали себя на сцене свободно. При взгляде на подпоручиков невольно хотелось сказать: «Ну и симпатяги!»