Последнее лето в Ильзенге - Киони Сэндзё

Последний в этой компании, подросток - Отон сначала не разобрался, мальчик это или девочка, - улыбался краешками губ, прислушиваясь к спору; голова его покоилась на плече цыгана - того, который был крупнее всех и небрежно отмахивался от реплик одноглазого.

Подросток, не меняя позы, процитировал что-то по-венгерски и добавил:

- Это ведь не Джас выдумал.

- Я захватила Хэролда, так что можно все проверить, - сердито, как показалось Отону, вмешалась в разговор рыжая подружка Ирен. - И давайте сейчас не будем об этом!

- О, великий Хэролд! О, эра компьютерного разума! полушутливо-полураздраженно подхватил одноглазый. - Давайте правда не будем!

В беседе образовалась неловкая пауза, и нити недосказанных фраз повисли в воздухе, подобно разорванной паутине. Поколебавшись, одноглазый попросил почти заискивающе:

- Спой нам, Эрнё. Пожалуйста.

Тогда в воздух тихо-тихо, не громче дождя за стеклом, пролилась песня.

- В сплетеньях светлых веток лип

угас охотничий призыв.

Однако мудрых песен стаи

в кустах смородины порхают.

К чистому негромкому сопрано подростка присоединился баритон того, которого назвали Кази, вслед за ним вторым голосом включилась блондинка.

- Пусть кровь смеется в наших венах.

Лоза с лозой сплелись невинно.

Красиво небо, словно ангел.

Лазурь сливается с волною.

Вся компания подхватила пение, настолько самозабвенное, что становилось ясно: этим десятерым брезжит за словами Артюра Рембо какой-то иной, только им одним понятный смысл. Они пели, достигнув крещендо:

- Я выхожу. Коль солнце ранит

меня лучом, в траву я рухну.

Отон слушал, и солнце, соткавшееся из слов и музыки, - головокружительное, необъятное, - вспыхивало и гасло в его груди. Солнце это немилосердно жгло его запрокинутое лицо с зажмуренными глазами, так что Бендику было вместе и страшно, и хорошо - он знал откуда-то, что такова истинная ласка горящего океана, кажущегося нам звездой, безобидным светилом.

Потом все кончилось, остались только ночь, ощущение движения, близость промозглой сырости да голос подростка, равномерно приближавшийся к одиночеству по мере того, как затихал хор.

-...голод, жажду

тебе, Природа, я вручаю.

Корми, пои меня, коль хочешь.

Ничто меня не обольщает.

И никому я не желаю

дарить улыбку. Пусть же будет

свободною моя беда...

Зашуршали, заскрипели, открываясь, раздвижные двери автобуса. Водитель что-то буркнул в микрофон, Отон еще был слишком потрясен, чтобы следить за окружающим, а потому до него не сразу дошло, что они стоят неподвижно, что путешествие его завершается здесь. Очнулся он только тогда, когда Ирен легко сказала, чуть помешкав на ступеньках:

- Ну, вот и дорогу скоротали, спасибо Эрнё. А теперь давайте-ка поторопимся, надвигается рассвет, а у меня с вечера и маковой росинки во рту не было.

Все как-то оживились, задвигались, будто гостеприимный дом поманил их, и они предвкушали, даже смаковали радостную встречу с ним. Парни и девушки, передавая друг другу рюкзаки и сумки, выпрыгивали в серую мглу, растворяясь в ней, подобно призракам. Бендик, растерянно застывший в центре салона, провожал их завистливыми взглядами, мучительно желая и никак не решаясь спросить у них дорогу к Берегу Белых Роз. Было еще одно обстоятельство, усилившее его колебания: кажется, они знали его отца, если только это не привиделось ему во сне. Так, размышляя, но не двигаясь с места, в каком-то отупении он наблюдал, как молодежь из Ильзенге покидает автобус. И лишь когда цыган, спина и ноги которого терялись в утреннем тумане, принял у подростка последнюю сумку и протянул руки, готовясь принять наружу его самого, Отон отчетливо осознал, что это его последний шанс поймать за хвост ускользающую удачу.

- Простите! - рванулся вперед и опять нерешительно застыл. Но темноволосый юноша, ниже Отона на целую голову, будто ждал, что к нему обратятся.

- Да? - он махнул рукой цыгану, - Иди, иди, Филипп, я догоню, - после чего развернулся к Отону и склонил голову к плечу, внимательно и дружелюбно глядя на него снизу вверх, - Я вас слушаю.

Туман ли был тому виною или Отонова усталость, - на миг лицо собеседника, поразившее его своей недетской отрешенностью, показалось ему нечеловеческим. Такие лица бывают у святых на иконах, у ангелов, если они существуют, или у демонов, которые, по сути, равнозначны ангелам. Но Отон отбросил это ощущение, вытолкнув из памяти заранее заготовленные слова:

- Вы, похоже, местные... Простите за беспокойство, но... не знаете ли вы дорогу к Берегу Белых Роз?

Подросток слабо усмехнулся, словно его позабавил вопрос.

- Знаю и с удовольствием провожу вас. Я там живу.

Пансионат для дваждырожденных.

Сначала Отон привычно просыпался на рассвете - его будили птицы, поющие над окном, которое он попросил не закрывать, и ему пошли навстречу, хотя сами хозяева держали старинные ставни своих окон наглухо затворенными и зашторенными. В эти первые дни, никого практически не встречая, он гулял по окрестностям: изредка спускался к Дунаю, но куда чаще осматривал цветники вокруг дома, а раз пешком дошлепал до той остановки, которую видел ночью, правда, весь с ног до головы измазался в грязи, что отбило в нем охоту к дальнейшим походам. Ближе к вечеру он возвращался; тем временем, хозяева один за другим покидали свои комнаты, разбуженный дом наполнялся молодыми звонкими голосами - эхом их споров, пения и шуток. Им было тесно вместе, и они сходились в гостиной только для ужина, а потом снова разбредались по углам. Светловолосый Алекс предпочитал уединение... либо общение с Эрнё тет-а-тет, и Бендик не взялся бы угадывать, что Алексу нравится сильнее. Цыган, Филипп, будучи в угрюмом настроении, сматывался в городок неподалеку, тогда ночью Отона будила его пьяная ругань под рядами спален; бывало, Филипп, наоборот, становился чрезмерно весел, безостановочно бренчал на гитаре, хохотал над своими и чужими шутками, однако он держался особняком и никогда не заговаривал с Отоном. Его глухая подспудная вражда с одноглазым Глигором оставалась постоянной мишенью для обидных острот, из чего Отон заключил, что Филиппа здесь недолюбливали. Глигор, по контрасту, был приветлив и охотно беседовал, если его вынуждали к беседе, но изворотливость одноглазого не нравилась юному Бендику. Остальные, за исключением хозяина, вообще не заинтересовались им, либо заинтересовались самую малость. Отон вскорости понял, что, обратись он к кому с вопросом, Ирен уничижительно фыркнет и отойдет, рыжая шведка Кристина вежливо улыбнется и ответит, что сама гостит впервые, темнокожий Наби сделает каменное лицо и отмочит что-нибудь по-арабски, а художница Жюли будет рассеянна, и в глазах ее застынут замыслы будущих полотен... короче, на Бендика смотрели в этом доме так, как смотрят на домашнее животное: его могут в минуту хорошего настроения почесать за ушком, а могут и пнуть, если подвернется не вовремя. Один Эрнё держался так, словно все его время целиком в распоряжении Отона; что же касается отца...