Гретель и тьма - Элайза Грэнвилл

Расслабленный, едва ли не schlampig[11] режим, в каком дом жил в Матильдино отсутствие, сам по себе был отпуском. Сидеть на табурете и смотреть, как трут и рубят, взбивают и смешивают, поливают жиром и снимают пробу, — все это переносило его в детство, когда бабушка взялась править отцовым домом, а Гудрун еще не знала столько старых венгерских рецептов. Дождавшись, когда она отвернется, он тайком прибрал к рукам теплый вареник, покрытый сахаром и спекшимися хлебными крошками.

— Не трогайте, — сказала Гудрун, даже не глядя через плечо, устрашающим голосом, когда-то предназначенным для детской. — Они все посчитаны. — Йозеф не отозвался. У старой няни были свои жесткие правила: с набитым ртом не разговаривают. Не спрашивая, она принесла ему кофе. — Я сварила пациентке супу.

— Вряд ли она станет его есть.

— Станет, если я ее покормлю. — Гудрун воздвиглась рядом с ним, руки в боки, глаза горят.

— Толку запихивать ей еду в рот, если она глотать не может…

Гудрун фыркнула:

— Не может? Не хочет. Удивительно, что вы с ней все еще возитесь, после сегодняшнего-то, поутру. Злыдня она, вот что. Девушку потребно выдрать хорошенько. Да запереть накрепко.

Йозеф пропустил ее колкость мимо ушей.

— Побудет в своей комнате еще несколько дней. Я пришел к выводу, что мы слишком рано привели ее вниз.

— А я пришла к выводу, что она комедию ломает, прикидывается мертвой. Попомните мои слова: она тот еще фрукт. Может, дожидается, пока вы отвлечетесь, да и запустит своих подельников, чтоб забрали все серебро и нас тут всех поубивали прямо в постелях. Вена уж не та, что прежде, в городе полно чужаков. Говорила я вам как есть: беду в дом несете. А вы слушали? Нет. Я права? Права. А хозяйка что скажет, а? Фрау доктор Бройер не захочет, чтоб ее благовоспитанные дочки жили рядом с девкой, которая, может, получила свое…

— На девушку жестоко напали, — проговорил Йозеф, пытаясь прервать ее излияния.

Гудрун отодвинула тарелку с варениками подальше.

— А голос на меня повышать незачем.

Йозеф почти готов был запретить насильственное кормление и поспешно ретироваться, но тут ввалился Беньямин — приволок корзину, с горкой наполненную овощами, и отвлек Гудрун: та излила свое скверное настроение на его грязные сапоги. Юноша ухмыльнулся, не обращая внимания на угрозы.

— Как она, герр доктор?

— И ты мне пол будешь скрести, покуда с него кормиться не сгодится, — завершила Гудрун и добавила: — Да ну ее. Лучше б о здоровье кота пекся. Если бедняжка еще жив.

Глаза у нее сверкали. Йозеф вспомнил, что кот ей никогда не нравился. Он поставил пустую чашку и кивнул Гудрун, нависшей над ним с кофейником.

— Спасибо. — Не в его привычках было обсуждать пациентов, но Беньямин явил расторопность, принеся девушку… Лили… сюда, и тем заслужил право знать. — Физически ей гораздо лучше. Ушибы…

— Я ему сказала уже, что синяки сходят, — вставила Гудрун. — Почти прошли благодаря мне. И жуткие порезы на шее более-менее затянулись. — Тут она фыркнула. — А те чернильные надписи на руке я вывести не могу, как ни терла.

— Это татуировки, — пробормотал Беньямин, закатывая глаза. — Скажите ей, герр доктор. Она меня не слушает. — Он вызывающе глянул на Гудрун. — Татуировки. Они не сойдут.

— Татуировки — у матросов, — презрительно отозвалась Гудрун. — И на то есть причины, о которых я рассуждать не собираюсь. Но не у молоденькой же девушки на руке.

— Может, это для красоты, — рискнул предположить Йозеф. — Люди украшают свое тело татуировками с начала времен. Раньше прокалывали кожу палочками и заостренными костями. Могу представить, насколько это болезненно, но знаю, что в Нью-Йорке теперь изобрели татуировочную машину.

— Все равно больно, должно быть. — Беньямин поморщился, расшнуровывая преступные сапоги.

— Левит 19, стих 28, — огласила Гудрун. — «Ради умершего не делайте нарезов на теле вашем и не накалывайте на себе письмен. Я Господь Бог ваш».

Мужчины переглянулись, но промолчали. По этим отметинам Йозеф утвердился в мысли, что Беньямин прав в своих подозрениях: еврейкой Лили быть не могла. Ныне это имело значение, ибо с Веной вновь случился припадок антисемитизма, какие бывали и прежде, — насмешки и подначивания, а время от времени и стычки, ничего нового. На сей раз Йозеф заподозрил, что подогревал волнения бургомистр Люгер[12] — в своих политических целях, а скверно образованные римско-католические священники, как водится, лишь усугубили положение, пылкой своей фантазией расписывая вековые басни о ритуальных убийствах, в том числе о принесении в жертву христианских младенцев. А тут еще кровавый навет на Хилснера в Богемии. Сходство между состоянием тела Анежки Грузовой[13] — горло перерезано, одежды разодраны — и Лили подтолкнули юношу действовать прытко, чтобы избежать расправы над еврейской общиной. К счастью, девушку нашел младший брат Беньямина с приятелем, и уже через час ее надежно спрятали в почтенном доме Бройеров. Беньямина за столь пристальное внимание к их ночным разговорам следовало похвалить.

— Так или иначе, — продолжила Гудрун, втыкая нож в сердце капустного кочана, — какая уважающая себя женщина захочет себе строчки и циферки на запястье вместо миленького браслета? Какая ни есть, а на дикарку эта девчонка не похожа.

— Лили, — вымолвил Бройер, — я решил, что нам следует называть ее Лили.

— Лили, — отозвался эхом Беньямин, смакуя слово. — Лили. Так Лили оправилась после утреннего? Как ее умственное состояние?

— Да без разницы, — сказала Гудрун. — Как поступим с супом?

Йозеф поднялся.

— Отнесу ей.

— Лучше я. Заставлю ее есть, помяните мое слово, — пообещала Гудрун.

— Нет, — уперся Йозеф, — воду она принимает только из моих рук, я ее и кормить должен. — Его тут же накрыло ощущением дежа-вю — еле заметной тенью по спине пробежало нечто, похожее на страх. История повторялась. Он вспомнил долгий промежуток времени, после которого Берта стала принимать пищу — лишь после того, как он протянул ей ложку. Может, лучше бы… Но потом он вспомнил оскорбительные обвинения Матильды и отказался от здравомыслия. — Кормить ее буду я, — проговорил решительнее.

— Тогда я понесу поднос, — сказала Гудрун, не менее решительно, пригвождая его взглядом. — Один вы не пойдете.

Йозеф поджал губы. На мгновенье голоса его жены и Гудрун слились воедино.

— Девушку от меня защищать не требуется. — На Беньямина он старался не смотреть.

— Я о вашей репутации пекусь, герр доктор. В отсутствие хозяйки-то.

Они потащились вверх по лестнице, тяжко пыхтя, отягощенные возрастом. Добравшись до двери в гостевую спальню, Йозеф постучал — из учтивости, — но Гудрун, потеснив его, зашла внутрь, удерживая поднос на могучем бедре. Лили сидела в той же позе, в какой они ее оставили, — жестко выпрямившись в кресле, — и глядела не мигая прямо перед собой. Глаза широко распахнуты. Тусклые. Безучастные. Единственное замеченное Йозефом отличие: левая ладонь лежала у нее на коленях, собранная в расслабленную горсть.

— Сначала воды. — Он поднес стакан к губам Лили. Ответа не последовало, и Йозеф протолкнул небольшую ложку с водой Лили в рот. Вода вытекла из уголков рта, побежала по горлу, просочилась под сливового цвета ткань и дальше вниз, незримо. Йозеф отвел взгляд. Гудрун облачила девушку в одежду, из которой в семье уже выросли. Темные оттенки не шли бледности Лили, нужно как-то иначе все устроить. Он еще раз наполнил ложку.

— А ну пей давай, — приказала Гудрун. — Поторапливайся, суп стынет.

— Криком ничего не добьешься.

— А каково будет, если она помрет с голоду, герр доктор? Тогда что? — Гудрун склонилась ближе. — Что толку сидеть да млеть от того, что с тобой стряслось, девонька. Небось сама на себя все и навлекла. Что было, то было. Отряхнулась и пошла, вот что я тебе скажу.

— Хватит, — сказал Йозеф. — Отныне в присутствии Лили воздерживайтесь, пожалуйста.

— Ладно-ладно. — Прямой приказ не помешал Гудрун походя резко хлопнуть Лили по загривку. Больно ей точно не сделали, но Лили тут же откликнулась: звучно втянула воздух, дернула головой в сторону и повела плечами. Нежный, цвета лепестков дикой розы, румянец проступил у нее на щеках. Глаза прояснились. Она сморгнула и сфокусировала взгляд, но не на Йозефе, сидевшем напротив, а на точке где-то над его левым плечом.

— Vous êtes qui?[14] — Голос у Лили был низкий, мелодичный и для Йозефа очень приятный. Он уставился на нее, завороженный цветом ее радужек — ярко-сине-зеленых, почти бирюзовых, с кольцами янтарных крапин вокруг зрачков. Теперь, когда лицо ее оживилось, он осознал, что Лили наделена редкой красотой, а черты ее идеально симметричны, пропорциональны. Смутный образ какой-то картины замаячил над утесом его памяти. Он попытался вспомнить художника. — Vous êtes qui? — повторила она и, не получив ответа, продолжила: — És ön? Cine esti tu? Kim? — Она чуть возвысила голос. — Kim pan jest? Kdo ar tebe? Wer sind Sie?[15] Кто вы? — Губы продолжили двигаться, но Йозеф не смог уловить слов.