Когда-то был человеком - Дитрих Киттнер

Теперь же, за рулем открытого «мерседеса», Чарли в своем котелке окончательно вошел в роль: он восседал, неприступный и прямой, будто аршин проглотил. Я же развалился на кожаном сиденье, олицетворял собой карикатуру на сельскую знать: блузон в зеленую полоску, круглые никелированные очки, немыслимая тирольская шляпа с красным шнуром, какие носят дети.

Когда мы солнечным воскресным днем проезжали в таком виде через заспанные деревушки, жители провожали нас удивленными взглядами. Открыв рот, они глазели на нашу машину, за которой с лаем бежали собаки. Мы решили привнести в это дело «политическую» струю.

В следующей деревне Чарли притормозил возле какой-то согбенной старушонки, быстренько обежал машину и открыл мне дверцу. На лице у старухи было написано тупое удивление. Сохраняя достоинство, я вышел из машины в своей дурацкой шляпе и никелированных очках, скроил на лице самую страшную гримасу, на какую только был способен, и, согнувшись, насколько это было возможно, судорожно протянул к старухе дрожащую руку: «Уважаемая, – начал я, заикаясь и пуская слюни, – уважаемая, я являюсь местным кандидатом ХДС на выборах. Отдадите ли вы мне свой голос? Мы выступаем за правопорядок и чистоту».

Старушка испуганно попятилась. Потом на подгибающихся ногах изо всех сил заковыляла прочь по деревенской улице, словно преследуемая фуриями. Ободренные успехом, мы стали повторять эту дурацкую школярскую выходку в каждой деревне, порой по два- три раза. А сколько деревень было на нашем пути!.. Можно спорить о художественных достоинствах этого розыгрыша, но мы были тогда такими молодыми и еще не обладали чувством меры.

Следующее представление было еще более грандиозным. В один из теплых летних вечеров, когда улицы полны фланирующей публикой, я подрулил на своей шикарной машине к тротуару возле одной из самых оживленных площадей Ганновера – Крёпке-плац, намереваясь припарковаться. На этот раз я был одет, как все нормальные люди. Своего коллегу Вилли Вайст-Боша я высадил чуть раньше.

Вилли – занятная личность. Тот, кто видел его впервые, тут же невольно вспоминал Чаплина, и не только из-за усиков и черного котелка. О его юморе, в частности о репертуаре еврейских анекдотов, ходили легенды. У нас были заранее отработаны приемы, с помощью которых мы при случае разыгрывали окружающих. В разгар веселой беседы мы могли вдруг начать яростно спорить о каких-нибудь пустяках. Чем глупее был повод, тем лучше. Интересовало не существо спора, а форма взаимных выпадов. Важны были нюансы.

Ссора должна была начинаться безобидно, затем постепенно нарастать, заканчиваясь совсем неизящной руганью. И только когда дело доходило до кульминации – казалось, еще одно слово, и дело дойдет до рукоприкладства, – когда зрители опасливо отступали в сторону, мы без всякого перехода начинали вдруг весело хлопать друг друга по спине и заказывали еще по пиву, бросая неодобрительные взгляды на сбитую с толку публику. Но горе было тому, кто осмеливался вмешаться и утихомирить спорящих. Мы дружно ополчались против попавшего впросак и ошеломленного миротворца и в один голос начинали ругать его: «Не лезьте, куда вас не просят!», «Не вмешивайтесь, вы, возмутитель спокойствия!», «Займитесь-ка лучше своим делом!», «Мы ссоримся друг с другом, а вам-то что до этого?», «У самого, видно, рыльце в пуху!». И это были порой еще не самые крепкие выражения.

До сих пор мы разыгрывали наши нехитрые сценки только в пивных. Но сегодня решили порадовать более широкую аудиторию.

Я припарковал машину у тротуара, за несколько метров от перекрестка. Пока я нарочито медленно закрывал дверцу автомобиля, ко мне подбежал возбужденный Вилли. «Вы не имеете права ставить здесь машину».

«Нет, имею. Не лезьте не в свои дела! Здесь нет знака, запрещающего парковку!» Мы оба кричали довольно громко. Несколько прохожих, заинтересовавшись происходящим, остановились возле нас. «Это вы себе только так вообразили, вы, водитель по большим праздникам, – поучал меня Вилли. – Вы имеете право ставить машину не менее чем за десять метров от перекрестка. Да у вас вообще-то есть водительские права?» «В отличие от вас имеются, – взволнованно парировал я. – Он (еще собирается меня учить! Разуйте получше глаза. Здесь минимум десять метров! И не приставайте, тоже мне нашелся полицейский на общественных началах!» – «Ой, умру от смеха! В лучшем случае здесь восемь метров! Где вас учили арифметике?» Тем временем наша перебранка привлекла внимание 70 или 80 прохожих. Мы спорили все яростней: восемь здесь метров или десять? Толпа росла. Зрители между тем начали тоже спорить друг с другом: восемь или десять? Имею ли я право здесь парковаться? И тут Вилли нанес удар: «Я вам сейчас докажу, вы, раб бензобака». И стал измерять большими шагами расстояние. «Восемь. Так что убирайтесь отсюда!»

Но я не захотел оставаться в долгу: «Если вы думаете, что нашли идиота, то заблуждаетесь. Здесь десять метров!» Я тоже измерил расстояние. И, разумеется, у меня вышло десять…

Вилли не отцеплялся: «Вы нарочно делали слишком маленькие шаги. Я это вам сейчас докажу». И все пошло по новой. «Восемь», – сказал он торжествующе. «Ну вы, со своими безразмерными тапочками, – взбесился я. – Вы, пешеход!!!» Я снова отбежал к перекрестку и, естественно, опять насчитал искомые десять метров. «Вот, полюбуйтесь. А теперь испаритесь отсюда, вы, остряк-самоучка!»

Некоторое время перебранка продолжалась. «Обоюдный гнев» разгорался. К тому времени вокруг толпились уже человек двести. Стоящие сзади не могли взять в толк, о чем шла речь. Застопорилось движение транспорта.

И вот тогда какой-то пожилой господин сделал решающую ошибку. «Да перестаньте вы горячиться из-за такой мелочи!» – попытался он урезонить нас. И начал – невероятно, но факт – сам измерять расстояние. Вышло десять метров.

«Теперь оставьте этого господина в покое, – обратился он к Вилли. – Он имеет право парковаться на этом месте». «Нет, прав другой: вечно эти водители…» – вмешался еще один зевака.

Мы с Вилли, как обычно, выступили единым фронтом против одураченных. «А вам-то что, если мы слегка повздорили? Делать вам, что ли, больше нечего? Шли бы лучше работать, чем торчать здесь!» Вмешались другие зрители. Идеологические разногласия между сторонниками автовождения и фракцией пешеходов заметно накалялись.

Толпа тем временем увеличилась вдвое, и дело могло дойти до массовой потасовки, если бы в тот момент вдали не послышался вой полицейских сирен. А мы, шельмецы, поспешили дружно сесть в нашу роскошную машину и дать ходу.

И тут произошло нечто для нас неожиданное: из толпы прозвучали аплодисменты! Кое-кто распознал, что перед ним разыгрывалось представление, и воспринял его как приятную разрядку в конце теплого летнего дня. Вилли и я вежливо махали шляпами, в то время как наша открытая машина медленно двигалась через шпалеры аплодирующих людей.

При этом замечу: мало кто из ганноверцев знал, что мы кабаретисты. Полиция, во всяком случае, понятия не имела.

Когда мы час спустя снова осторожно подъехали к площади, то увидели небольшие группы людей, продолжающих о чем-то спорить.

В другой раз, возвращаясь с гастролей, мы разыграли фарс перед входом в переполненное кафе-мороженое в каком-то маленьком городке. На этот раз наша труппа была в полном составе. В течение нескольких минут нам удалось выманить людей на улицу, кафе опустело. Как сейчас вижу свою коллегу Кристу Штар стоящей на заднем сиденье в позе статуи Свободы и широко размахивающей фонарем. «О нет! О нет, отец! – трагически восклицала она. – Не делай этого! Это мой единственный сын!» Получилось грандиозное представление.

Потом мы, правда, были вынуждены спасаться бегством, когда люди, разгадав наш театр абсурда, на этот раз дружно объединились против нас. При этом дело грозило не ограничиться лишь одной руганью. Оно и понятно: ведь кое у кого за это время могло растаять мороженое в вазочках.

Однажды мы проезжали мимо военного аэродрома Вунсторф. Когда миновали ворота, Вилли сказал: «Вот бы где сыграть! Да только нас туда ни за что не пустят».

Попытка не пытка. Мы развернулись и на полной скорости (на этот раз у нас был новый черный «мерседес») подкатили к шлагбауму. На коленях, так, чтобы это было видно, мы держали лучшее из нашего реквизита: два стальных шлема.

К нам подошла охрана. Я слегка опустил стекло и в приказном тоне обратился к солдатам: «Эй, вы что, не видите?! Вам разве ничего не говорили об операции «Голубой карандаш»?» При этом я со значительным видом продемонстрировал им шариковую ручку. «Я подам на вас рапорт! Ну а теперь открывайте!» Солдат действительно пошел и открыл шлагбаум! Но внутрь мы заезжать не стали. Слишком велик был риск, что не удастся беспрепятственно выбраться обратно.

Еще одним излюбленным занятием для нас было заприметить какого-нибудь пешехода, перешедшего улицу на красный свет. Постучишь пальцем по спине жертвы, предъявишь ему упакованный в целлофан какой-нибудь документ, похожий на служебное удостоверение (иногда было достаточно месячного проездного билета на трамвай), и строго спрашиваешь у нарушителя правил дорожного движения: «Предъявите, пожалуйста, ваши пешеходные права. Дорожная полиция». В девяти из десяти случаев после этого завязывался самый что ни на есть серьезный разговор. Нарушители сожалели, что ничего не слышали о «новом положении», соглашались, что грубо нарушили правила дорожного движения, обещали исправиться и охотно выслушивали разъяснения, где и как они могут получить «введенные с первого января и обязательные для каждого пешеходные удостоверения».