Расследованный поцелуй - Александр Рогинский

Рядом лежит девочка из южного города. Ей удалили грыжу, а оказалось, не в грыже было дело, а в поджелудочной железе.

Когда на работе Майю схватило в коридоре, поверить не могла, что существуют такие сильные боли. Только что шла жизнерадостная, полная сил женщина. И тут кто-то железными пальцами вцепился ей в живот.

Мирославов пришел с большим букетом роз и передачей, больше похожей на посылку. Вежливо поздоровался со смотрящими во все глаза на него женщинами, по-отцовски поцеловал Майю в лоб. Присел на краешек стула, показывая этим свое сострадание к болящим.

Он сидел на краешке стула и тихонько спрашивал Майю, как она себя чувствует.

Майя отвечала, как чувствует себя, тихо смеялась одними глазами. И он смеялся одними глазами. Так они говорили пустые слова, а глазами разговаривали – этого вполне хватало.

– Я обязательно еще приду, – сказал Мирославов, ступая, как канатоходец, по полу палаты.

Когда очутился у дверей, грудь выпрямилась, громко, чтобы все слышали, сказал:

– Рад был вас всех повидать. Выздоравливайте!

Валя любила читать газеты. И сейчас она медленно спустила ноги, нащупала тапочки.

– Пойду куплю «полисталовку», что там в мире происходит.

По-старушечьи переставляя ноги вышла в коридор.

Майя прикрыла глаза, с удовольствием погрузилась в дрему, когда вроде бы спишь, но все слышишь.

Через полчаса Валя вернулась и зашуршала газетными листами. Майя приоткрыла глаза, но слабость сковала. Снова впала в странное полусонное состояние.

А Валя долго шуршала, потом обратилась к Ире-соседке:

– Очень интересная статья о театре. Тут мой земляк работает, главные роли играет.

Я несколько раз ходила на него смотреть, а один раз даже решилась зайти в гримерную представиться, ведь мы хорошо знакомы с его братом Яковом. Моя мама до самой смерти его кормила, работала прислугой в их семье. Очень богатая семья. И очень странная. Замкнутая. Ни с кем не общались, все себе да себе.

– А кем работал брат артиста? – спросила Ира.

– Есть такое слово, которое я долго училась произносить – риэлтор. Это что-то вроде перекупщика квартир. Очень богатый был брат.

– А он что – умер?

– Умер, но очень странно. В городе ходили слухи, что его убили. Маму затаскали по допросам, а она ничего не знала.

На этом месте разговор начал расплываться, гаснуть, Майя заснула.

Мирославов позвонил главному режиссеру домой, тот перепугался, услышав, что в театр хочет придти следователь.

– О причине моего прихода я вам расскажу на месте, – сказал Мирославов и положил трубку.

Теперь Уткин будет ломать голову, почему это театром заинтересовалась милиция. Перепуг главного режиссера был натуральный, мог означать: Уткин или просто не из десятка храбрецов, или на совести лежит темное.

Швейцар перегородил дорогу Мирославову.

– Мне назначено на 10 часов Уткиным.

– Уткина еще нет. Если назначили на десять, то будут к одиннадцати.

– Это как? – не понял Мирославов. – Запланированное опоздание?

– Это, голубчик, театр. Люди здесь – свободные птицы. Случается, что и вовсе на репетиции не приходят. Корреспондентов созывают, а на репетиции не приходят. Все звездами стали.

Мирославов занял место в партере ровно посредине зала. Хотел посмотреть репетицию без комментариев.

Появился электрик. Он начал ставить свет, выцеливая лучи осветительных приборов на центральную часть сцены. По всей видимости, там и сосредоточится действие.

Уткин появился, когда на сцене уже стояли стулья и стол.

Мирославов поднял руку, помахал ею в воздухе.

Уткин шагнул было вперед, но остановился.

Мирославов посмотрел на часы. Вахтер оказался прав: опоздание ровно на час. Это у них, наверное в норме. 10 часов – срок мобилизующий. Если назначить на 9, все равно придут в одиннадцать. Жизнь ведь у актеров перевернутая.

Уткин спустился в зал, сел в третьем ряду.

– Начали, – крикнул он.

Откуда ни возьмись на сцену выскочила группа молодых людей и, бурно обсуждая что-то, остановилась в освещенном месте.

Молодой человек громким женским голосом стал рассказывать, как вчера славно повеселились.

Уткин сидел, скрестив руки, монументально глядя на сцену. Его затылок был чугунно влит в шею. Он, казалось, совершенно не слушал весь этот юношеский бред, а спиной смотрел на Мирославова.

Актеры резвились. Так продолжалось минут 15.

Уткин встал и вышел из зала. Через некоторое время появился на сцене с толстой тетрадью. Рядом с двумя стульями в руках шел его помощник.

Уткин сел на стул прямо в центре скрещивающихся лучей прожекторов, закинул ногу на ногу.

– Вы чем эту неделю занимались? – спросил и потряс тетрадью в воздухе. – Честно признайтесь, кто читал пьесу?

Актеры притихли.

– Не читали, впрочем, нечему удивляться, если вспомнить, у кого вы все учились.

Актеры понуро молчали.

Мирославову стало интересно: читали все- таки пьесу или нет? И что это за учитель такой, кого так бранит Уткин? Или он таким образом набивает себе цену?

– Берите стулья, – сказал Уткин, с силой хлопая тетрадью себе по коленям. – Будем разбираться.

Из стульев был образован кружок, в центр которого выходил актер и читал из тетради свой монолог.

Это были слова, написанные красивым русским языком 19 века.

Демов появился в конце репетиции. Взял свой стул и сел за кольцом. Уткин отпустил актеров, кивком головы пригласил Демова сесть поближе.

– Что скажешь о пьесе? – спросил Уткин.

– Пьеса дрянь, но играть можно.

– И кого ты выбрал?

– Вот этого бородатого, – ткнул пальцем в точно такую же тетрадь, как и у Уткина, Демов.

– Я так и знал. Но эта роль уже закреплена за Фурманом. Если бы ты регулярно ходил на репетиции, ты бы знал об этом.

– Я не хожу регулярно на репетиции, – ровным безразличным голосом сказал Демов. – В этом нет необходимости. Мне нечего время терять с этими юнцами.

– Как с тобой стало тяжело работать! Если бы ты был несмышленышем, я еще понимаю. Но ты ведь профессионал. Хорошо знаешь, что репетиции нужны для сыгровки, создания своего поля с другими актерами. Не будет этой сцепки, не будет спектакля. Не мне тебе объяснять такие простые истины.

– Так и не объясняй.

Уткин тяжело встал и повернулся чуточку к залу, вероятно, привлекая к этой сцене и как бы отвечая на первый вопрос Мирославова.

Вот с какими типами мне приходится работать – говорила его горькая немая поза.

На этом репетиция была закончена, Мирославов поднялся со своего места, чтобы пойти к Уткину в кабинет.

Но Уткин появился в зале.

– Мы можем поговорить и здесь, – сказал он, не поздоровавшись.

– Здравствуйте, Владимир Исаевич, – сказал Мирославов, протягивая руку.

– Ах, да – здравствуйте! – судорожно схватил протянутую руку обеими руками Уткин.

Ладони у него были влажными и вялыми, рука чуточку подрагивала.

– Вячеслав Владимирович, – подсказал Мирославов.

– Именно – Вячеслав Владимирович. Так что вы хотели узнать в нашем Богом забытом театре? Какие такие преступления совершаются тут, что мы имеем удовольствие видеть у себя столь уважаемого человека?

– Естественно, я не пришел к вам ради знакомства с жизнью актеров и режиссеров, хотя все это очень интересно.

– Абсолютно не интересно. Грязно, ложно и идиотно. Я бы с удовольствием сейчас поменялся с вами профессией.

– Не верю. Так, кажется, говорил Станиславский. Вам нравится, чем вы занимаетесь. Это видно по каждому движению.

– Ну да – вы ведь следователь. С вами ухо востро держать нужно.

Но скажите – за что любить мою профессию? Вот за такие сцены, которую вы наблюдали? Театр уже давно умер, остались лишь зрители. А актеры и прочая шваль, которая тут вертится под ногами, всего лишь прикрывающиеся профессией, чтобы быть каким-нибудь первым лицом среди других.

Вот почему никто из моих подопечных никогда не собираются поговорить о своей работе. Разве что под рюмочку. Да и о чем говорить!? Раньше театр диктовал кино манеру игры, а сегодня все наоборот.

И все-таки, что вас привело к нам?

Мирославов давно заготовил ответ на этот вопрос, но сейчас раздумывал – вряд ли Уткин поверит в него.

– Пока я об этом сказать не могу в интересах следствия.

– Ну так я вам скажу. Вы пришли меня расспросить о Демове и его жене. Странно она умерла. И я был поражен, как быстро было закрыто следствие. Ведь ясно, что не могла она умереть от сердечной недостаточности.

Я не раз бывал у них дома, она ведь наша актриса, разговаривал с ней. Мы всячески помогали…Потом, я ее хорошо знал.

Уткин слегка откинул чисто по театральному голову и посмотрел в потолок. Мирославов вспомнил этот жест на телеэкране. Тут же сделал засечку: так Уткин делает, когда вспоминает хорошее, приятное. И тогда в экране он говорил возвышенно, с романтическим подъемом.