В ночь после битвы - В Воровский

Сопоставьте эти три черты нашего героя, и вы увидите, что, по замыслу Леонида Андреева, на дне души его кроется грубая, дикая, стихийно-разрушительная сила неорганизованного бунтарства, едва прикрытая сверху налетом "книжной, чуждой мудрости"; двигательная энергия этой силы направляется в определенную сторону неповоротливой, тяжеловесной мыслью, вдохновляемой сознанием своей хорошести. Такой тип как раз и нужен был автору для его превращений; в этом типе уже даны в скрытом виде все элементы будущего возлюбленного проститутки, апологета тьмы. Нужен только один толчок, чтобы эти элементы встрепенулись, сбросили с себя чуждый налет, осознали себя. И посмотрите, какая психическая сила производит этот толчок.

"И строго, с зловещей убедительностью, за которой чувствовались миллионы раздавленных жизней, и моря горьких слез, и огненный непрерывный бунт возмущенной справедливости,- она спросила:

-  Какое ты имеешь право быть хорошим, когда я - плохая?

-  Что? - не понял  он сразу, вдруг ужаснувшись пропасти, которая у самых ног его раскрыла свой черный зев".

Вы видите, что здесь психика проститутки очерчена совершенно так же, почти теми же словами, как и психическая подпочва революционера пресловутое "первоначало" его. И если он после слов проститутки "вдруг ужаснулся пропасти", то именно потому, что его истинное - дикое, босяцкое, если  хотите, "я" было только

* Кстати: эта красивая фраза совершенно лишена содержания, ибо история не знает таких "первобытных бунтарей", но это между прочим.

169

слабо прикрыто налетом влюбленности в собственную, вычитанную из книг, хорошеет".

Такой революционер, сконструированный для нужд рассказа г-ном Андреевым, мог, конечно, пережить аналогичный перелом; быть может, не так стремительно, не при такой обстановке,- но мог. Вся беда только в том, что самый этот революционер - плод фантазии автора - состряпан им для специальных надобностей. Он весьма напоминает тех злополучных собеседников, которых изобретают писатели, любящие доказывать свои мысли в форме диалога. У него есть все достоинства такого собеседника, он удивительно метко и правильно реагирует на все вопросы автора; один только недостаток - его вовсе не существует на свете.

Тип, представленный Леонидом Андреевым во "Тьме", вовсе не революционер, с четырнадцати лет скитающийся по тюрьмам, а родной брат нашего старого знакомого сапожника Орлова, описанного некогда М. Горьким. Только андреевский Орлов не имеет за собою периода пьянства и драки, этот период его истории проделан "дедом или прадедом", он же прямо рождается ко второму акту - к самопожертвованию во время эпидемии (здесь революции). И если бы Леонид Андреев изобразил не фантастического революционера, а реального бунтаря, чуть покрытого "книжной мудростью", его рассказ только выиграл бы.

Но Леонид Андреев - не просто Леонид Андреев, а выразитель настроений оскудевающей интеллигенции - и писал он рассказ свой в такой момент, когда эта интеллигенция переживала разочарование в правде революционной, и единственно, что могла она противопоставить торжествующей силе, это - бунт разрушительной стихии. Вы ведете страну к гибели, вот ужо придет анархия, она вас...- грозит эта интеллигенция победителям в политике. А в художественном творчестве ее поэт изображает победу тьмы над революционной правдой, превозносит бунт стихии, как высшую форму над сознательной, организованной борьбой, видит в ней разрешение задачи.

Это ли не мародерство?

IV

Но если мародерство Леонида Андреева окрашено в мрачно-пессимистический цвет и носит следы глубоких переживаний неустойчивой интеллигентской психики, то

170

мародерство Федора Сологуба, напротив, весьма развязного и игривого свойства,- как и подобает неунывающему блондину. За Андреевым стоят люди, разочаровавшиеся в разумной политической борьбе и посылающие революционеров на покаяние к Соне Мармеладовой *, за Сологубом - люди, для которых сама эта борьба была не более, как захватывающим спортом, и которые, свалившись с лошади, едут в публичный дом развлечься после неудачи. А потому и мародерство их различного сорта: если Леонид Андреев срывает с павших революционеров их святыни, Федор Сологуб, мало интересуясь такими ценностями, учиняет над ними, так сказать, моральное труположество.

Господин Сологуб относит содержание своего романа, по-видимому, к эпохе разгара освободительного движения - к 1905 году или около этого. Но пишет-то он его в конце 1907 года, и это сказывается на его беззастенчивой манере трактовать предмет. Такой развязности мародеры набираются лишь после битвы. Раньше только г-н Арцыбашев рискнул однажды (в своем "Санине") поставить вопрос на эту почву, да и то дело окончилось скандалом,- хотя все это происходило не так давно - в начале 1907 года. К концу года настроение "улучшилось", и "Санин" мог свободно появиться отдельным изданием; одновременно выступил и г-н Сологуб.

Он сделал попытку написать порнографическо-политический роман, пропитать порнографию духом революционного движения (и не иначе, как социал-демократического), а революцию просалить порнографией. Получился социал-демократический свальный грех. Правда, порнографическая цельность романа от этого не выиграла, но зато социал-демократия оказалась загаженной,- а на большее, вероятно, честолюбие нашего мародера и не претендовало.

Эта претенциозная, бездарная во всех смыслах "Творимая ерунда" не заслуживала бы ни малейшего внимания, если бы она не являлась характерным показателем общественной гнилости **. Уже тот факт, что такие вещи могут писаться, а тем более печататься, а еще па

* Замечательно характерна в этом отношении статья г-на Горнфельда о "Тъме", напечатанная в "Товарище" 10.

** С ней приходится отчасти считаться и потому, что она преподносится издательством "Шиповник", составившим себе во время оно репутацию большей разборчивости и лучшего вкуса.

171

че - читаться публикой, стоит того, чтобы на нем остановиться. Г-н Сологуб не из тех писателей, которые твердо и неизменно проводят свои мысли и взгляды. Он умеет писать в "Русской мысли" реалистические вещи11, а на страницах альманахов "Шиповника" - декадентские. Он вообще представляет тип вечно начинающего писателя, ибо, при всяком повороте общественных вкусов, он меняет свой вкус и начинает писать в новом жанре. Такие писатели-флюгера весьма ценны, как показатели общественных ветров; вот почему мы оказываем данному произведению г-на Сологуба внимание, не заслуженное ни его художественной, ни идейной ценностью.

Содержание романа Федора Сологуба мы передавать не станем; да его и нет. Есть ряд эпизодов, есть какие-то таинственные, нелепые события и намеки, граничащие с прямым издевательством над публикой, но содержания нет. Мы приведем только некоторые типы и эпизоды, достаточно ярко указывающие на мародерский характер и цели этого романа.

Триродов, Георгий Сергеевич, социал-демократ. "Вы знаете, я не очень партийный",- говорит он про себя. Прошлое его темное: anamnesis уголовный, с намеками на садизм, хотя он делает вид, что отрицает. Когда ему пришлось устроить у себя ночлег для приезжего агитатора, "приятное ощущение творимой тайны наполняло его радостью". Посещает массовки. По "женскому вопросу" специалист, причем разрешает его по Щедрину, "с точки зрения Фонарного переулка"12. Вдовец - в жену был влюблен, теперь же "любил смотреть на портрет жены". Ухаживает за Елизаветой (см. ниже), в то же время находится в случайной (от времени до времени) связи с учительницей гимназии Алкиной (см. ниже) Каковы его отношения к учительнице Надежде, которой он говорит "ты", покрыто мраком неизвестности. То же самое и относительно многочисленных "бледных, тихих мальчиков". Устроил у себя в доме нечто вроде "паноптикума". Таинственная призма. Зеркала, от вида которых становишься стариком, и жидкости, возвращающие снова молодость. Ходит на "навью (?!!?) тропу", где вызывает духов. Одно слово - социал-демократ.

Шемилов, Алексей Макарович, рабочий, слесарь, социал-демократ. Деятельность его протекает за сценой, а потому точно неизвестна. В рассказе же участвует в

172

беседе с почтенными буржуа, где весьма правильно излагает некоторые пункты программы. Кроме того, проводит следующую сцену:

"Щемилов любовался ее стройными ногами (ногами Елизаветы, которая пришла к нему в костюме мальчика, ибо "так скучна однолинейность нашей жизни", по мнению автора); так красиво двигались на икрах мускулы под загорелою кожею. Сказал голосом, звонким от радостного восторга:

- Какая вы стройная, Елизавета! Как статуя! Я ни когда не видел таких рук и таких ног.

Елизавета засмеялась. Сказала:

- Мне, право, стыдно, товарищ Алексей. Вы меня хвалите в глаза, точно хорошенькую вещичку.

Щемилов вдруг покраснел и смутился, что было так неожиданно, так противоречило его всегдашней самоуверенности. Задышал тяжело. Сказал смущенно, запинаясь: