Сафьяновая шкатулка - Сурен Даниелович Каспаров

не успел бедняга даже печать получить, чтобы по-настоящему почувствовать свою власть. Однажды ночью ему захотелось напиться. Он встал, впотьмах поискал кувшин, но в нем не оказалось воды. Он поискал чайник и не нашел. Растолкал жену:

— Ахчи, где наш зеленый чайник?

Вардуи открыла один глаз и со сна, забыв про обычай, заговорила полным голосом:

— Мадик взяда чадик воды пидисти и не пидиста…

Гаспар оторопел, он не понял ни одного слова.

— Что-о? Ахчи, ты что там мелешь? — испуганно сказал он.

Вардуи, сердитая оттого, что ей мешают спать, повторила громче:

— Говодю тебе, мадик взяда чадик пидисти воды и не пидиста, стадая дуда!

И, повернувшись на другой бок, преспокойно захрапела.

А Гаспар как стоял на сыром земляном полу, так и сел на сырой земляной пол и даже холода не почувствовал. Просидел он так до рассвета, размышляя о превратностях человеческой судьбы, потом бесшумно встал, оделся, надел свою форменную фуражку, взял все деньги, какие были дома, и вышел. Утром сельчане хватились своего ревкома, но нигде не нашли.

А ревком тем временем верхом на серой ревкомовской лошади скакал по дороге в Евлах. В Евлахе он продал свою ревкомовскую лошадь за хорошую цену одному азербайджанцу и купил билет на Баку.

В Баку он несколько дней проработал грузчиком на вокзале, подкапливая денег, но больше надеясь на шальной случай встретить тут кого-нибудь из знакомых, справедливо рассчитав, что на вокзале все может быть, тем более, когда город не знаком. И не ошибся: спустя две недели перед ним остановился человек с пышными, закрученными вверх усами и лысой головой, в руке он держал длинный кнут.

— Ара, — сказал он, — ты не Гаспар из…

— Я, я, дядя Мангас! — заорал Гаспар, к тому времени вконец затосковавший от одиночества.

Оказалось, Мангас с семьей перебрался в Баку в тот же злополучный, год, когда сгорела Шуша.

Мангас повел его к себе, обласкал, приютил, взял за это сколько положено, потом повел в только что открывшуюся артель гужевого транспорта, где сам работал дрогалем.

Гаспар тоже стал дрогалем и был им до самой той поры, когда профессия эта не стала настолько редкостной, что дети пятидесятых годов, назубок знавшие все последние модели реактивных самолетов, завидев длиннющее бревенчатое сооружение, запряженное парой ломовиков, зачарованно бегали за ним до конца квартала, никак не в силах привыкнуть к этой диковине, о которой даже отцы их — уж на что инженеры, все на свете знающие, — а ничего толком не рассказывали! И тогда Гаспар ушел на пенсию и стал тихо, мирно доживать свой последний, восьмой десяток. И за все это время ни разу не побывал в Гарихаче.

Умер Гаспар на семьдесят восьмом году жизни, лишь под конец узнав, что Гарихач за эти годы с семнадцати дымов вырос до шестидесяти семи, что там давно уже колхоз, что в этом колхозе сменилось восемь председателей, и в этом году уже выбрали девятого, и этот девятый не кто иной, как его родной сын Арташес, который двадцать пять лет назад при поступлении в комсомол сказал, что основателем и первым ревкомом Гарихача был его отец, уехавший в Баку на заработки и пропавший без вести, а семь лет спустя, поступая в партию, умолчал об этом, поскольку уже знал, что это не совсем так.

Не знал Гаспар и того, что на следующий год после его смерти умрет и его бывшая жена Вардуи, а еще через год над сыном Арташесом повиснут грозные тучи и он будет проклинать отца за то, что тот не в добрый час надумал поехать в Ханкенд за покупками, вследствие чего ему, то есть Арташесу, пришлось родиться на свет, чтобы спустя сорок лет предстать перед районными властями расхитителем государственного добра.

Расхититель? Ну это как сказать! Расхитителя сразу бы посадили. Виноват Арташес? Да, виноват. Не виноват Арташес? Да, не виноват. Что из этих двух перевешивает? Этого-то никто и не знает! Но вот завертелось колесо, и остановить его никто не может. Завертелось? Само собой и завертелось? Ну нет, колесо само не завертится, если не приложить немножко усилий. А вот остановить — это другое дело. Тут, пожалуй, действительно все бессильны. Кроме разве что одного человека — самого Арташеса. Достаточно было бы одного его слова — и все стало бы на свое место: и колесо бы остановилось, и гарихачцы облегченно вздохнули бы, и районные начальники были бы спокойны, и самого Арташеса перестали бы таскать по разным кабинетам в то время, как дел в колхозе невпроворот… Но вот заупрямился человек и не хочет сказать единственного слова, которого от него даже не требуют, а просят — для его же блага, конечно!

2

Широкий большак, на котором повозки в дождливую пору проложили глубокие борозды, засохшие теперь до каменной твердости, тянулся от села, мимо длинного и узкого, как барак, колхозного коровника, мимо токов, еще пустынных в этот майский день, мимо подлеска, за которым начинался лес, уходил дальше в сторону реки и терялся где-то на ее берегах. По этому большаку, заложив за спину длинную кизиловую палку и перекинув через нее руки так, что при ходьбе они болтались, как два бычьих хвоста, неторопливо шагал Аваг Саруханян, дважды экс-председатель Гарихачского колхоза — пятый и восьмой по счету.

В первый раз его сняли за срыв плана госпоставок и еще за какие-то грехи, в которых он не был повинен или по крайней мере не считал себя повинным, поэтому года четыре или пять ходил в невинно пострадавших, уверенный, что рано или поздно это поймут вышестоящие органы, и тогда справедливость восторжествует. И ведь не ошибся! Спустя немного опять избрали Авага председателем, а еще через два года его заменил Арташес Бабаян, девятый по счету и пока что последний председатель Гарихачского колхоза. И теперь Аваг