Цепь измен - Тесс Стимсон

Мы вышли на воздух. Я вцепилась в зажигалку, стараясь не обращать внимания на то, как он скользит взглядом по Люси. Как и остальные мужчины. Ничего удивительного при ее-то роскошных формах а-ля пятидесятые, безупречной коже и длинных, до талии, волосах цвета старинного золота. В первый год нашего знакомства я даже всерьез подумывала над сменой ориентации. Согласно универсальному закону привлекательности, гласящему, что люди в итоге находят партнеров той же степени привлекательности плюс-минус балл (если только деньги или власть не нарушают данного равновесия), Джексон явно принадлежал скорее к лагерю Люси, нежели к моему.

И вдруг, склонив свою русую голову к моей, он прошептал мне на ухо, выдыхая сладкий аромат рома:

— Всегда знал, что вы, колонизаторы, играете нечестно. Должен предупредить сразу: я легко сдаюсь.

— Я тоже не Виргиния.

— Как будто я Невада.

— Можно было бы, конечно, учинить какую-нибудь бурю над Канзасом и Миссисипи, — задумчиво проговорила я, — но этот ураган мощнее, чем кажется.

От него пахло кожей, мылом и хвоей после дождя. У меня в трусиках что-то затрепетало.

Вынув из моих пальцев незажженную сигарету, он повел меня к выходу.

— Думаю, стоит обсудить положение данного союза где-нибудь еще.

Планировалось мимолетное увлечение на уик-энд: ведь ровно настолько мы с Люси приехали из Каролины. Решили испытать на себе философию беспечного Нового Орлеана: «Приезжаешь таким, каков ты есть, уезжаешь другим», — прежде чем окончим университет и, как она выразилась, вернемся в Лондон и засунем головы обратно в наши зажатые британские задницы.

Так что Люси великодушно помахала мне рукой, я пошла к нему домой и переспала с ним (о стыд и позор!) в первую же ночь, безо всяких утомительных заигрываний или нудной чепухи вроде «не трогай меня ниже пояса до пятого свидания».

Наутро за завтраком (креольские пончики, свежие фрукты в панировке, блинчики с корицей; Боже милостивый — этот мужчина умеет готовить!) мы рассказали друг другу кое-что о себе из того, что опустили накануне ночью ради энергичного секса, — как нас зовут, например. Джексон работал фандрайзером в университете Тулейна в Новом Орлеане. Когда я сообщила, что учусь в университете Дьюка на врача, он едва не поперхнулся своим (черным, крепким) кофе.

— Провалиться мне на этом месте, я как раз получил место в Дьюке — переезжаю туда через пару недель.

Тело приятно ныло от ночных упражнений, и я пришла к выводу, что Джексон — идеальный любовник для поднятия настроения (я как раз едва пережила кратковременную и окончившуюся фиаско интрижку с женатым преподом по истории — впрочем, о ней лучше не распространяться): легкая восстановительная связь, которая поможет залечить сердечные раны после романтичного почти промаха, или, по крайней мере, парень, с которым можно хорошо проводить время, пока ждешь своего принца. Джексон не должен был оказаться (о чем он и предупредил меня тогда) мужчиной, за которого я выйду замуж.

Любые отношения по сути своей неравны — я усвоила этот урок еще малолеткой. Тот, кто любит меньше, обладает большей властью.

Взрослея, я часто задавалась вопросом: почему моя мать, казалось, вечно ждала чего-то, чему не суждено было сбыться? И однажды, зарывшись лицом в подушку и слушая, как за стеной мать уже которую ночь напролет рыдает в свою, я поклялась себе, что никогда не дойду до такого. Что не стану целых семнадцать лет ждать обаятельного изменника, который никогда не бросит свою жену ради меня, заделает мне ребенка и не даст ему ничего, кроме фамилии, а потом умрет в сорок шесть лет, оставив меня полувдовой в по-прежнему чужой для меня стране с девятилетней дочерью, даже без денег на пропитание.

Бесцеремонно вышвырнутые на улицу после безвременной кончины mon pere, мы с матерью три недели ночевали на заднем сиденье ее старенького зеленого «пежо», питаясь нераспроданными за день багетами и передержанным сыром; наконец мать признала свое поражение и, набравшись мужества и комкая в руках берет[3], возвратилась в отчий дом в Нортгемптоншире. К тому времени отец ее умер, так и не простив дочь, а мать называла меня не иначе, как «французским отродьем», что, впрочем, казалось мне в те годы вполне справедливым.

Последующие девять лет я наблюдала, как мать изо всех сил тщится снискать хоть каплю одобрения старой бестии в безнадежной попытке загладить вину за собственный роковой акт неповиновения (я так и не смогла понять, как ей вообще хватило храбрости бежать в Париж). А я в испещренном точками зеркале разглядывала отражение своей незаурядной внешности — непривлекательную копну рыжих кудряшек и глаза цвета спитого чая (слишком непохожие на глаза матери, они были определенно унаследованы от него) — и все время гадала: что такого мать нашла в отце, чтобы терпеть из-за него такие страдания?

Едва мне исполнилось восемнадцать, как я сбежала в Оксфорд, пообещав себе: что бы ни случилось, я никогда не буду зависеть от мужчины ни в чем — ни в любви, ни в средствах.

У Джексона были все признаки хронического холостяка: очаровательный, сексуальный, независимый. Это он должен был разбить мне сердце, но почему-то всегда, с самого начала и вопреки всякой логике (ибо даже при жутком насморке он явно выглядел на девять с половиной баллов из десяти, тогда как я, даже в день собственной свадьбы, при содействии армии визажистов из «Вог», с трудом дотянула до семи), именно я ощущала себя хозяйкой положения.

Дело было не в какой-то единственной конкретной детали: Джексон окружал меня тысячами маленьких удовольствий. Он заполонил спальню южным жасмином, потому что я как-то упомянула, что люблю его аромат. Он не спал ночами, помогая мне готовиться к экзаменам, и никогда не обижался, когда я орала на него — если сдавали нервы или из чистой вредности. Когда мне хотелось покататься на лыжах в Колорадо, он был счастлив сопровождать меня, хотя ненавидел холод со всей силой южного парня, который никогда не видел утренних заморозков. Причем не просто умиротворенно счастлив, а счастлив, как дитя рождественским утром. Ему было довольно того, что рядом я. Что бы я ни предлагала — он улыбался своей непринужденной улыбкой, от которой щурились уголки ярко-голубых глаз, и говорил, что если мне это подходит — значит, и ему тоже.

Наш приятный роман с неимоверной легкостью преодолел переход от Марди-Гра[4] к реальности. При всех различиях мы понимали друг друга. Мы оба знали, что значит лишиться родителей в раннем возрасте (Джексон и вовсе потерял обоих: его отец и мать погибли при пожаре в гостинице, когда ему было одиннадцать, и он остался на воспитании семнадцатилетнего брата Купера). Нам обоим пришлось повзрослеть внезапно и быстро, и даже при том, что мы по-разному реагировали на скоротечное осознание хрупкости жизни (Джексон скорее предпочитает жить днем сегодняшним, я — управлять своим «завтра»), мы оба прекрасно понимали, на каком хаосе она зиждется. Мы оба любили джаз и блюз, Грегори Пека и барочную архитектуру. Я обожала неторопливо прогуливаться по тропинкам в горах — почти так же, как Джексон любил взбираться на вершины; мы с волнением и восторгом открыли для себя рафтинг, байдарки и каноэ. Признаюсь, я скучала по ослепительным огням Лондона, но в те дни мы оба были счастливее всего вдали от безумной толпы, укрывшись от всех в заброшенной хижине в компании какого-нибудь на диво безвредного барибала[5].