Датчанин Ферн - Лейф Пандуро

— Что с тобой, Мартин Ферн? — спрашиваю. Но из него слова не вытянешь.

Снова вынимаю карточку женщины у окна. А как ты насчет женщин? — спрашиваю у Мартина Ферна. Хотелось бы мне обладать вот этой?.. Трудно представить себе, что можно переспать с той, что на снимке. Но уж, верно, я как-то связан с ней — иначе Мартин Ферн не таскал бы с собой ее фото. Может, это его жена! Верно, и не сосчитаешь, сколько раз он с ней спал. Обычное дело для него, но как все это волнует меня!

Снова беру ручку и лист бумаги. Грызу ручку, начинаю писать: «Мартин Ферн сидит в комнате». За стенами комнаты простирается мир. Может, там не хватает одного Мартина Ферна!

А может, никто и не вспоминает о нем. Может, его никогда и не было на свете.

А все-таки, надо полагать, где-то не хватает этого Мартина Ферна. Где-то недостает одного кирпичика в мироздании.

Чуть позже. Смотрю в окно. Комната моя, оказывается, на втором этаже. Распахнув окно, высовываюсь наружу. Испуганно вздрагивает внизу старичок с палкой. Господин с палкой боится, как бы господин в окно не свалился вниз. Успокаивающе машу ему рукой. Оглядываюсь по сторонам. Огромный белый дворец. Плющ. Несчетные окна. Вдали озеро. За озером лес. У дома парк. Силуэты гуляющих словно сошли сюда с какой-нибудь картины минувшего века. Перед парком большая поляна. За ней лодочный причал. Слева высокая железная ограда. У въезда в парк две небольшие беседки в стиле рококо. Поближе к озеру кучками растут деревья — клены, буки, дубы. За оградой асфальтированное шоссе. Оно идет вдоль стены санатория, потом круто взмывает вверх и исчезает в лесу. Справа парк незаметно переходит в лес. У дома растет огромный куст рододендрона.

По дорожкам парка прогуливаются люди. У самого озера мелькают силуэты двух старых дам в черных платьях и широких шляпах. Под буками молодая женщина в белом. Посреди поляны стоит человек в черном костюме, отбрасывающий на траву черную тень. Дорожки посыпаны гравием. Старик, сердито глядевший на меня в коридоре, ожесточенно сбивает палкой маки. По озеру плывет парусник. С борта свешиваются две пары ног — мужчины и женщины.

Лето. Наверное, середина июля. Зелень на деревьях уже потемнела. Краски вокруг густые, сочные.

Дания. Зеландский пейзаж. Лес, озеро, пологие холмы. Никаких воспоминаний. Никаких чувств. «Лети, птичка, лети». Обрывки стихов из хрестоматии — только они и всплывают в памяти. Вдали на том берегу белая вилла с датским флагом.

Мартин Ферн — датчанин. Он отлично говорит по-датски. Он знает наизусть национальный гимн. Он вдруг оглушительно запевает: «Прекрасна родина моя…» Гуляющие оглядываются на него.

Он смолкает, хоть я и советую ему выдать весь свой патриотический репертуар. Но Мартину Ферну это кажется неуместным. И я готов посчитаться с его чувствами. Не надо привлекать к себе внимание. Он ведь больной человек, не так ли? Начнешь вдруг распевать патриотические песни, и подумают, что ты совсем плох. Лично я считаю такую осторожность чрезмерной. Когда человек поет от полноты чувств, говорю я Ферну, ничего дурного в этом нет. Но он больше не хочет петь.

Чем занимался Мартин Ферн в Данни?

Как бы то ни было, сейчас я в санатории. Здесь меня лечат от мартинфернии.

2

На другой день.

Снова сижу за письменным столом. Раннее утро. Я еще не выходил в парк. Погода пасмурная. Над озером сетка дождя. Лес на другом берегу не виден. Только смутная тень темнеет над водой. У причала на ближнем берегу покачивается лодка. В верхушках кленов поселилась стайка грачей. Они галдят без умолку.

Сегодня понедельник. Значит, я появился на свет в воскресенье.

Комната выходит в широкий коридор, соединяющий оба крыла дворца. В самом конце коридора окно, защищенное железной решеткой. Оберегают нас здесь.

Выспался я отлично. Лег с вечера на правый бок и словно провалился куда-то. Проснулся лишь к завтраку.

Похоже, каждый день кто-нибудь приходил за Мартином Ферном: водил его завтракать и обедать. В 8.25 прозвенел звонок, через минуту в комнату вошла Лиза Карлсен.

Она улыбнулась. Я заметил, что она слегка подкрасила губы.

— А вчера вечером вы кое с кем катались на лодке! — сказал я.

Она слегка покраснела.

— Как вы догадались?

— Я узнал вас по ногам! — сказал я.

Мы вышли в коридор. Из всех дверей выходили люди, устремлялись к столовой. Мы идем по широкой лестнице. Пролеты завешены металлической сеткой — на случай, если кому-нибудь вздумается прыгнуть. Всюду люди. Толстые, худые, пожилые и совсем дряхлые. Молодых немного. Лиза сказала, что каждый день в этот час водила Мартина Ферна в столовую.

— А если бы вы не пришли?

— Вы умерли бы с голоду!

— А я что, много ел?

— Ровно столько, сколько положено! 2400 калорий!

— Какая удручающая точность! А можно мне скатиться вниз по перилам?

Против этого она решительно запротестовала. Пройдя весь нижний коридор, мы вошли в столовую. Со всех сторон свет. У одной из стен бронзовый бюст господина с усами.

За каждым столом четыре человека. Красные клетчатые скатерти. В центре зала душевнобольные и среди них, значит, Мартин Ферн. Справа диабетики, за ними сердечники, дальше ревматики и подагрики. В одном конце зала тучные пациенты, в другом — дистрофики.

Мои соседи по столу — две дамы и господин. Господин — тот самый, что смотрел на меня так злобно. И сейчас он отворачивается от меня. Наверно, я чем-то его обидел. Он то и дело бросает в мою сторону злобные взгляды.

— А у него какая болезнь? — спросил я после завтрака Лизу Карлсен, когда она провожала меня.

— Внезапные приступы гнева! — пояснила она. — Вы не обратили внимания на его палку?

В самом деле, за его стулом стояла огромная палка. Черная, с набалдашником из слоновой кости величиной с биллиардный шар. Старику на вид лет семьдесят, у него совершенно голый череп.

— Чем я его обидел?

— Как-то раз вы обнаружили в своей тарелке волос…

— Ну и что же?

— Вы спросили, не его ли это волос? Он стукнул вас палкой по плечу!

Старик так рассвирепел, что пришлось отвести его в комнату и отпаивать успокоительными микстурами. Пытались даже отнять у него палку, но это оказалось невозможным.

— Он и на ночь берет ее с собой, в постель! — сказала Лиза Карлсен.

— А психоанализ не пробовали?

— Он слишком стар! — ответила она.

Одной из моих соседок но столу оказалась та самая молодая дама в белом, которую я видел в парке. Ее наряд был на редкость старомоден. Юбка до полу, широкие рукава. В течение всего завтрака она сидела, уставившись в пространство, и машинально жевала пищу. Покончив с очередным блюдом, она продолжала стучать ножом и вилкой по тарелке, пока у нее не отбирали посуду. Откинувшись на спинку стула, она снова глядела в пустоту, пока не приносили следующее блюдо. Тогда она послушно принималась за еду.

Другой соседкой была пожилая дама, очень полная и добродушная. Она была необычайно застенчива. И если раскрывала рот, то лишь для того, чтобы рассыпаться в извинениях. Если ей, к примеру, нужна была соль, она делала такой сложный заход, что соседи успевали придвинуть к ней все, что стояло на столе: горчицу, перец, хлеб, масло, желе, соленые или маринованные огурцы, прежде чем она наконец осмеливалась произнести заветное слово. Все это ужасно раздражало сердитого старика — он просто трясся от ярости.

После завтрака я спросил у Лизы Карлсен, что за недуги у моих соседок по столу.

— Нам запрещено говорить с больными о других больных!..

— Но ведь я совершенно здоров! — удивился я.

— Не вам об этом судить, — возразила она.

— Я хотел сказать, что вполне возможно, ваш Мартин Ферн действительно чем-то болен, но я-то здоров!

Она улыбнулась. Затем пояснила, что у пожилой дамы — госпожи Равн — старческое слабоумие. В последние годы она не раз становилась жертвой жуликов и проходимцев. Под конец родные определили ее в этот санаторий.

Другую соседку — молоденькую — звали Уллой Ропс. Она страдала шизофренией. Что-то там такое случилось с ее матерью, сказала Лиза Карлсен. С ее матерью и огромной белой виллой в Рунгстеде. Улле казалось, будто она живет в конце минувшего века. Девушка словно сошла с одной из картин Крёйера. Белое платье и мечтательное лицо. Огромные черные глаза и руки, трепещущие, как крылья. Посреди завтрака она вдруг вскочила и убежала в парк. За ней погнался санитар. Прекрасное зрелище: две фигуры, мелькающие между деревьями. В лучах утреннего солнца девушка порхала по траве, словно крупная белая бабочка, а за ней бежал приземистый санитар. Он поймал ее уже на берегу озера. Она стояла не шевелясь на самом краю лодочного причала, протягивая руки к солнцу.

Вся наша трапеза производила странное впечатление. Сердечники вяло жевали свои пресные овощи. Дистрофики сидели, окруженные горами масла, ливерной колбасы и сметаны, а тучные пациенты завистливо глядели на них с другого конца зала, уныло разрезая жесткие как подошва телячьи отбивные.