Солнечный ветер (СИ) - Светлая Марина

Любой лес на околицах Рудослава Назар мог пройти с закрытыми глазами и нашел бы дорогу к свету в самую черную ночь. Беда лишь в том, как не потерять по пути надежду этот свет отыскать. Один — он не пропал бы. А других — боялся погубить. Спасать — и вовсе не был приучен. Жил собой, отвечал за себя, никому свою жизнь не навязывал.

А теперь до смерти боялся не найти ребенка, о существовании которого до сегодняшнего дня даже не знал. Господи, хоть бы мальчишка додумался выйти на трассу! Пусть бы ноги вынесли! Тут же недалеко, пару километров всего! Может, прошел?

Словно в ответ на его мысли все тот же проклинаемый им ветер донес до него негромкий всхлип где-то в стороне. Назар замер, как был, не сделав следующего шага, не рискуя шелохнуться, чтобы не пропустить и малейшего звука.

Нет. Воет только. Ну неужели показалось?

— Брагинец, — снова позвал он, в очередной раз прислушавшись. А потом до него долетело несущее ярким светом надежду детское, жалобное:

— Я здесь!

— Брагинец! Ты где? — Назар дернулся в сторону, откуда доносился голос.

— Помогите! Я тут! Помогите!

Больше Назар ни секунды не медлил, развернулся в сторону, чуть назад — едва не прошел, и очертя голову помчался прямо, не замечая, как ветви деревьев и терна хлещут его по лицу и плечам. Прокладывал путь собственным телом и вглядывался, вглядывался, вглядывался.

— Не молчи! — кричал он. — Где ты? Отзовись!

— Тут! Тут дерево!

Да, бляха! Тут везде какое-нибудь дерево!

— Не бойся, я иду! — прогромыхал Назар и едва не споткнулся о… дерево. Старый, покрытый мхом бурелом, под которым — рытвина земли, а внизу, ниже глаз, в углублении — белеет мальчик. Подросток. Провалился.

— Давай руку, я вытащу! — крикнул ему Назар, наклоняясь, совсем не в состоянии и на минуту задуматься дальше того, что делает.

— Не могу… я в капкан попал, при… прищемило! — захныкал мальчишка совсем слабым голосом. Все его силы ушли на то, чтобы выкричать, выпросить себе помощь.

Назар зло ругнулся. Перешагнул через дерево, сполз вниз, в яму на заднице. Наклонился к лицу мальчишки с фонарем, словно пытаясь понять, насколько он пострадал. Пострадал. Бледный такой, тонкий… Обескровленный. Мать же твою!

Быстро осмотрел все его тело, капкан, так неудачно цапнувший мальчишку за мягкие ткани на боку. В отстраненной сосредоточенности с усилием раздвинул клешни, на зубцах которых густела кровь. Господи, сколько крови… Хлыщет ведь!

Между тем, мальчишка тоже замер, разглядывая его. А потом широко распахнул глаза, дернулся навстречу, превозмогая терзавшую его боль. И закричал:

— Папа! Папа, ты пришел!

А в следующее мгновение оказался в руках Назара, потеряв сознание.

9

«Будет дождь или не будет дождя?»

Открытое окно не давало ответов на этот его вопрос, как ни всматривайся. Да и на что там смотреть? Как догорает солнце?

Душный воздух, как сладкий сироп, облепливал кожу. А когда первые порывы ветра ворвались в библиотеку, Стах только нахмурился. Он ненавидел лето. Лето забрало у него все. Семью, надежды, мечты. Вот она, та самая трасса, освещаемая огнями. Когда-то на ней он потерял самое драгоценное и с тех пор каждый день неумолимо приближал свой конец, растянувшийся агонией на двадцать лет.

Дверь скрипнула, на пороге показалась Марья. И Шамраю вдруг пришло в голову, что она здесь, как и он, всю жизнь провела, эта Марья. Все помнит, всем дышит… интересно, так же отравлена или ее пощадило?

— Еще чаю, Станислав Янович, — как-то тревожно, настороженно сказала она, поглядывая на него.

— Льду положить не забыла? — подал он голос.

— Как же я могла позабыть?

Ну да. Марья его привычки вдоль и поперек выучила. Столько времени… Его отношения с прислугой, похоже, самые стабильные. Самые, черт подери, стабильные.

— Будет дождь или не будет дождя, а? — проронил Стах, пока она еще не ушла. На пороге Марья обернулась и, будто бы зная какой-то секрет, медленно проговорила:

— Это, Станислав Янович, только одному господу богу известно. А вот гроза, похоже, приближается.

Гроза так гроза, не привыкать. Когда Митька летел по той трассе, тоже была гроза.

И Стаха снова накрыло. Накрыло, ухватило за грудки и уволокло за собой, туда, где нет никакого просвета. Где он — мстит этой проклятой жизни за все. За все, чего она ему не дала, и за все, что было отнято!

Согнуло пополам, уронило в кресло и жгло теперь, будто раскаленной кочергой, выжигало на памяти.

Как он бежал. Не в старый дом Ляны, где рос, не в гараж, не к вольеру, где когда-то жил его кречет. К воротам, на выход. Рослый парень, ставший мужчиной на его глазах. Которого он сначала не замечал, потом ненавидел, а потом… потом так неожиданно открыл для себя. Парень, который мог быть его правой рукой, сложись жизнь иначе. Теперь он — предвестник. Дурной и тоже ведь не справившийся с собственной жизнью. В этом они похожи. Вот, запрыгнул в машину, а за ним увязался — Костя. Стах это видел, глядя в окно. Они, кажется, когда-то дружили. Дружили во времена, когда вся грязь была на Назаре, когда его круг общения — был по-над землей где-то, не под небом. Потому что Стах не давал головы поднять.

Он никогда не любил ни его, ни его матери. Он до сих пор не понимал, зачем терпел их столько лет. Нет ответа на этот вопрос. Данное отцу слово — никакое не объяснение, все равно нарушил его. В тот день. В тот самый день, когда убил Ляну. Не своими делами, а своими словами. Впрочем, делами тоже, да. Перед собой лучше быть честным. А если быть честным, то чувство вины, сжиравшее его в ту пору, было ему не знакомо прежде и поглотило настолько, что он отмотал все назад. Вытащил из тюрьмы Назара, попытался снова приблизить к себе, попытался приблизиться сам, стать ему, черт подери, кем-то бо́льшим, чем хозяином верному псу, и вдруг резко, будто о стену расшибившись, осознал — этот парень ему нужен. Во всем нужен рядом. Единственная живая душа, которая нужна ему рядом после всего случившегося. Правая рука. Да, правая рука, может быть, даже наследник.

Вот только Назару было уже все равно.

Он вежливо отговаривался, не приходил больше к нему в кабинет на чашку кофе, отказывался от охоты или рыбалки, хотя в прежнее время ни за что не упустил бы случая пообщаться. Не интересовался клондайком, не спрашивал даже про ту янтарную жилу, в которую всю душу вложил минувшей осенью. И чем сильнее Стах подбирался к нему — тем дальше от него уходил Назар.

Срывался посреди недели, уезжал куда-то, отсутствовал днями потом возвращался раз от раза все более черной тенью. Стах догадывался, куда он ездит и что он ищет. Знал, что не находит — тем и довольствовался. Лишь однажды, еще поначалу после СИЗО, племянник спросил его, можно ли как-то связаться с дочкой Брагинца. Бледный сквозь смуглоту, измотанный и казавшийся таким молодым именно в тот момент, что Шамрай-старший впервые в жизни хотел обнять его — как своего потерянного ребенка. Но ведь нельзя же — между ними так не заведено. И правду говорить тоже нельзя. Он тогда заготовил заранее фразу, которой надеялся отбрехаться. Ее и озвучил: «Разругались мы с Брагинцом после того, как они с тобой поступили, не общаемся и, прости, руки я Сашке не подам и спрашивать его ни о чем не буду. А про нее я тебе еще тогда говорил, сошлась с кем-то очередным, всех все устраивает, потому забудь ты ее уже и живи дальше, понял?» Он бы и посильнее рубанул, но чувствовал, что теряет контроль над племянником. И поди пойми, во что может вылиться Назаров буйный, мало контролируемый нрав.

Парень вскинулся, побледнел еще больше, но ничего не ответил и больше не переспрашивал. Вот только, как заведенный, продолжал ездить в столицу и рыскать в поисках прошлого. Стах надеялся, что отболит и к весне Назар снова сделается прежним. Им ведь фартило. Вот именно в тот период — им фартило. Бабки в руки шли бешеные с новых копанок, по лесозаготовкам — легализовались, лесопилка сходу заработала, а они теперь белые и пушистые, все разрешения — в наличии, с расследованием полегчало — Стах денег отвалил всем, кому надо было, чтобы заткнулись, а Балаш — все это дело замял, будто его и не было. Оставался один ретивый лейтенантик, Назаров друг, о том весь Рудослав знал. Который его же и посадить пытался, будто бы что-то не поделили. Но с ним поработали — коротко и почти безболезненно. В один из декабрьских вечеров того незабвенного года шла медсестра местного санатория домой — ее встретили и объяснили, что муж ее не в то дело лезет. Нет, ничего ей не сделали, боже упаси, ну разве что пару синяков оставили, но этого оказалось достаточно. И девка, и лейтенант оказались понятливыми, от Назара отстали. А Назар — почти совсем перебрался в егерское хозяйство, торчал там затворником, ухаживал за домашней птицей, собак дрессировал, и теперь, чтоб его повидать — Стах мотался к Бажану.