Я уже не боюсь - Дмитрий Козлов

В комнате кто-то, скача под дискотечный бит, задевает головой люстру, и в коридоре по стенам пляшут теплые оранжевые блики. Какая-то девушка кричит: «С днем рождения!» — и я снова пытаюсь увидеть именинницу, но ее скрывает стайка подружек. Чувствую, как по телу от коньяка расползается тепло; крики и смех перестают резать слух, становятся мягкими и журчат, как ручейки талой воды…

— Какой факультет? — спрашивает меня одна из девчонок — блондинка с узким и каким-то вечно удивленным лицом. Сидя на столешнице, она курит и трусит пепел в раковину.

— В смысле? — отвечаю я.

— Ну ты ж из академии?

— Неа. Из школы.

— Ааа… Я тоже. Еще год торчать.

— Ага. И мне.

— Я вас покину ненадолго… — говорит Никита, поднося к уху телефон, и уходит на лестничную площадку, по пути споткнувшись о шипящего, озлобленного наглым нашествием серого кота.

На кухню заходит Оля, видит меня, улыбается:

— Пойдем покурим на балкон. А то здесь уже как в тамбуре.

— Я с вами. — Вторая девушка выуживает из скопления рюмок на столе пачку легкого «Винстона» и ныряет в пляшущую, гремящую и вопящую комнату.

Иду за ней. Блондинка провожает нас недоумевающим взглядом.

— Ты откуда Ксюху знаешь? — спрашивает Оля.

— Никита познакомил. Кстати, а где Ника его?

Оля и девушка в цветастом платье переглядываются и смеются.

— Он уже про нее забыл, наверное… У него девчонки надолго не задерживаются.

Повезло. У некоторых задерживаются. Даже после смерти.

Уже стемнело. Прохладно. По тротуару, засунув руки в карманы ветровки, торопливо идет мужик с плешью на макушке, громко хлопая шлепанцами по асфальту. Оля стреляет в него окурком, но крохотный сноп красных искр рассыпается у мужика за спиной.

На балкон, будто услышав наш разговор и захотев подтвердить сказанное, втискивается Никита с какой-то девицей в потертой косухе и с волосами цвета фанты. Они закуривают и начинают целоваться. Мы с Олей смотрим друг на друга, улыбаемся и возвращаемся в комнату. Думаю о том, сколько девиц с сумасшедшим цветом волос я уже видел за это лето. Синеволосая… Оля с ее зеленью… Эта вот фантоголовая…

Когда гулянка перемещается на улицу, я уже будто в теплом море: мысли плавают в пустой голове, как огромные слепые рыбы. Ныряем в подворотню. Черные провалы дворов чередуются с залитыми оранжевым светом улицами. Своды арок разносят эхо ругани, смеха, криков и песенки «Любочка» группы «Маша и Медведи», которую нескладно горланит Красная Майка с именинницей в обнимку:

— Либе-ли-и-и-и-б-е-е!!! Аморэ-амо-о-о-о-р-р-э-э!!!

Никита, потеряв где-то свою новую фантоголовую подружку, говорит что-то мне в ухо: о Родене и Вучетиче, Мондриане и Яблонской, шансоне в маршрутках и группе «System of a Down». Оля мелькает то тут, то там. Какой-то лысый чувак, пританцовывая, срывает с попадающихся по пути таксофонов трубки и оставляет висеть, как дохлых змей. Я иду позади и слышу рвущиеся из динамиков хриплые гудки.

В сквере у Золотых ворот мы густым роем окружаем скамейку; кто-то приносит пиво из круглосуточного киоска. Какие-то пузатые, вышедшие из ресторана «Пантагрюэль», что на углу с Лысенко, опираясь друг на друга, плывут сложным извилистым курсом к черному такси; водитель курит, прислонившись к машине, и смотрит на их неловкие движения, сложив руки на груди, будто наблюдая жизнь животных в зоопарке.

— Нет, ну ты послушай, послушай… — мычит Никита и тычет мне в ухо наушник, откуда доносится бархатный вокал Дейва Гаана. — Это ж надо было такую херню записать?

Еще пара тычков в ухо — и я начинаю поносить «Depeche Mode» и их новый альбом, который даже не слушал; я давно понял, что лучший способ кого-то заткнуть — говорить самому. Возможно, в этом сокровенном знании кроется суть большинства диалогов.

Никита, девочка с ярко-оранжевыми волосами и еще какая-то девица внезапно падают в подлетевшую «Волгу» со ржавчиной на крыльях и вмятиной на водительской двери. Машина визжит колесами и уносится прочь. Все начинают расползаться, и вскоре остаемся только мы с Олей, блонда с удивленным лицом, Красная Майка и Ксюша-именинница, с которой он активно зажимается у фонтана в глубине сквера.

Налетает сырой ветер, хлестанув по лицу мокрым полотенцем. Вниз по Прорезной к Крещатику катятся окурки, летят бумажки из-под шаурмы и дырявые пакеты. Я смотрю в небо и не вижу звезд.

На часах 23.56.

— Я бы еще посидела, — говорит Оля и смотрит на меня с явной надеждой.

Блондинка садится в такси. В ее глазах, как в иллюминаторах, виднеются полбутылки «Закарпатского» и две светлых «Оболони», кружащиеся в сатанинском хороводе посреди разрушенного девичьего сознания.

Красная Майка и Ксюша бредут в сторону Оперного театра; чуваку то и дело приходится волочить свою спутницу, когда она наступает одним кедом на развязавшиеся шнурки другого и норовит уйти в крутое пике. По Владимирской с ревом несется мотоцикл; грохот впитывается в сияющую бледным фонарным светом брусчатку, просочившись в щели между старинными камнями. На Софиевской напоследок вспыхивают яркие рубины светофоров и начинают мигать желтым, будто глаза человека, который уже задремывал, но от чего-то вдруг проснулся. Город вокруг гудит все тише, как огромный засыпающий ящер.

— Я тебя не задерживаю? Просто не хочется домой… — улыбается Оля, сидя почему-то не на скамейке, а на гранитном парапете и пиная лежащий на асфальте каштан. — Если хочешь…

— Да нет, все окей, — машу я рукой. — Пиво еще будешь?

— С удовольствием.

Бегу в ларек. Молодая продавщица с серьгой в носу, увидев меня, тут же тянется за пивом. Падаю рядом с Олей и понимаю, почему она выбрала парапет: за день камень впитал тепло, и теперь, когда ветер несет влагу и прохладу, сидеть на нем приятно, как зимой попасть в троллейбус с подогреваемыми сидушками.

— Ты где живешь? — говорю я, вытащив сигарету.

— На Дорогожичах. Недалеко.

— Ну, если на метро, то, конечно, да… Но оно-то уже тю-тю.

— Да какая разница… — машет она рукой.

Ветер бросает прядь зеленых волос на лицо, девушка убирает их, тянется в карман за сигаретами, достает пустую пачку. Даю ей свою и прикуриваю. Ее глаза блестят дрожащим светом зажигалки.

Говорим о всяком. О музыке. Оля рассказывает, как в журнале вечно режут и сокращают ее статьи. Потом что-то о бывшем парне. У нее немного язык заплетается.

— Где там эта гадость… — шепчет Оля, пытаясь не глядя нащупать бутылку между собой и мной. Скользит рукой по моей ноге, задевает бутылку, опрокидывает, смеется… Ее голос становится вязким и тягучим: — Пожалуй, я немного переоценила свои силы…

— Вызвать тебе такси?

— Давай… Если деньги есть…

— Гривен пять… — отвечаю я, на всякий случай пошарив по карманам, но обнаружив лишь мелочь и пробитый троллейбусный талончик.

— Ну тогда только адская колесница, — усмехается Оля, поднимаясь и забрасывая рюкзак за плечо.

— Это еще что?

— Пойдем покажу. На Львовскую.

Мы бредем обратно на площадь. На сей раз не дворами, а по прямому, как копье, Ярославову Валу, острием впивающемуся прямо в брюхо Львовской. Я в последнее время стал отлично ориентироваться в центре. А Колос стал казаться каким-то незнакомым…

Напитавшийся влагой ветер набухает и расцветает, резкими ударами врезая по лицу, как вращающиеся стеклянные двери. Подгоняемая ветром, мимо проносится грохочущая стая чуваков на скейтах. Они примерно моего возраста, но почему-то кажутся малолетками. За стеклом запертой двери булочной «Ярослава» одинокая припозднившаяся буфетчица пьет кофе, задумчиво глядя на темную улицу. Ее взгляд скользит по нам с Олей.

— Совсем забыла спросить — а где ты живешь?

— На Колосе.

— А где это?

— На Голосеевке.

— Ого! И как же ты туда добираться будешь?

— Да никак… Пойду где-нибудь завалюсь на скамейку. Может, на БЖ…

— Бедолага.

— Да нет. Честно говоря, на скамейке приятней, чем дома.

— Чего так?

Пожимаю плечами и молчу. Значит, ей не рассказывали обо всем, что у меня случилось. Ну и хорошо. Сам-то я точно не стану.

В небе грохает, трещит, и растекается на миг бледно-синее свечение, будто тяжелые стальные облака заискрили, царапая старые крыши, трубы, антенны… Падают, сверкнув в фонарном свете россыпью янтаря, первые капли, взрываются брызгами на карнизах, окнах, листьях… Черным штрихом мелькает вдоль стены спасающийся от стихии кот…

Все как-то слишком остро, четко, резко.

Когда мы добегаем до козырька бывшего Дома одежды, город уже скрывается за грохочущей и шелестящей водой. Сидя под пыльными окнами заброшенного, выпотрошенного универмага, мы похожи на выживших после кораблекрушения, сиротливо прижавшихся к обглоданной волнами скале. На стоянке под Домом художника через дорогу воют сбесившиеся автосигнализации.