Скучный декабрь - Макс Акиньшин
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
«А ведь скотинка безвинная», — подумал он, — «И тоже жить хочет. А ведь тоже не знает, куда ее ведут? Зачем ее ведут? Живет вот одним днем. Может завтра, и убьют его, никто за него плакач не захочет».
В благодарность за заботу, конь тихонько всхрапнул и принялся жевать воротник шинели музыканта. Вежливо ткнув животное кулаком, Леонард отправился к его хозяину, разговаривающему с командованием.
Глава 12. Светоч над тьмой
— Куда его, господин ротмистр? — поинтересовался Никитенко. Тот отмахнулся, продолжая разговор с кем-то из толпы, в которой громко излагали: «Мы можем вернуться, если только будет милость Божия. Но нужно зажечь светоч, чтобы хоть одна светлая точка была среди охватившей Россию тьмы… Так-то, господа!»
Согласно кивнув собеседнику, он обернулся к ним.
— Во второй взвод сведи его, винтовку пусть выдадут. Тулуп ему дайте, не то ночью замерзнет к чертям.
— Слушаюсь, — откликнулся Никитенко и почесал папаху, отдав таким немудреным жестом честь. — Идем, пехота! Бо кушать уже сели, так то поедят все.
Опасения конного пекаря, совершенно не оправдались. В тот момент, когда он с паном Штычкой подошел к расположению второго взвода, ужинать, только собирались, и в ожидании. пока болтушка доспеет, развлекались разговорами за жизнь.
— А меня вот домой ну никак не тянет братцы, — вещал мужичок в темном железнодорожном тулупе, — Жены — то у меня нет, не обуспел перед войной. И невесты не приобрел за трудами. В деревне то шо? Летом не до девок, да и осенью тоже. А зимой, только на печку присел погреться, вот те и Крещенье, да и масленица рядушком.
— Ну а на масленицу шо? — поинтересовался помешивающий в варево в котле тощий пехотинец.
— Блины на масленицу едят, — невпопад ответил собеседник и, позевывая, поскреб голову. — А девки у нас загляденье одно.
— Ну и обженился бы.
— Времени, говорю, не хватило, а сейчас уже другого хочется. Про мир хочу посмотреть. Интересно как люди то живут- могут. Я вот за пять лет, почитай больше посмотрел, чем за тридцать. Даже паровоз видал, на конной тяге. А девки обождут, между прочим.
— А у нас, чтоб обжениться. Богородице молются, — встрял чистивший винтовку вихрастый паренек. — По три раза на Покрова помолишься, и считай как обженился уже. И жена у тебя красивая будет. Вот братец мой так обженился. Только чета не получилось там. Девка-то страшна досталася. До того страшна, доложу я вам, что в нужник отпускать боязно, не то мухи покрадут. Но уж хозяйка, так хозяйка. Тут тебе и пироги, тут тебе и капустник. В хате, опять же, и пылинка не упала. Вот и думай, что тебе Господь уготовал.
Над брательником паренька сочувственно посмеялись. Не свезло-то так не свезло. А и свезло. может? Плутая в поисках ответа, каждый подумал о своем — теплом и уютно пахнущем доме. Скрипящем половицами в сенцах, подслеповато взирающем на окружающее маленькими оконцами. С тишиной. шуршащей мышиной возней по ночам. Тоска, вселенская тоска и грусть повисла над ними, греющимися в лучах красного солнца. тонущего в белых декабрьских горизонтах.
— Желаю здравствовать, братцы! — прервал печальные размышления отставной флейтист и, подойдя к костру, помахал рукой. Сопровождающий его Никитенко, сочтя, распоряжения господина ротмистра выполненными, заторопился к близкому ужину, молча растворившись между возами.
— Здорово, коль не шутишь. — прогудел огромный пехотинец, освещающий окрестности грандиозной полированной лысиной. В попытке исправить это упущение, природа, недолго думая, наделила его большой и неопрятной бородой — Кто таков, земеля?
— Штычка. А звать Леонард, — представился музыкант, — призван на борьбу, промеж стенаний Отчизны под махновско-большевицкими бандами.
— А и на ять завернул, бгага, Стенания, говоришь. — посмеялся гигант, и отодвинул свой напоминающий раздавленную жабу треух валявшийся рядом — Сидай, земеля, сейчас вот вечерять будем. Сам, еврей что ли? Штычка?
— Не, — произнес отставной флейтист, присаживаясь, — Батюшка с Моравии сам, а матушка полька была, царствие им небесное.
— Жаль, — расстроился собеседник и пояснил — Лучше бы ты еврей был. Они умные. Соль у них по цене самая справедливая. Я по раннему времени соль им возил с Азова. Хорошая соль. В Киеве, да Полтаве у кого хочешь, спроси, все едят да еще просят.
— Тю, заладил, — вскинулся вихрастый с воза, — Ежели б не они, то каталися мы сейчас бы как коты в сметане. Ужо краснопузые с ними объединились, вот тебе и весь кавардак, почитай третий год. Веру, веру то позапрещали. Богородицу запретили. Позасели в Петербурге да Москве. Государя нашего Николая запретили. Нешто справедливо-то? За что государя-то?
— Покукарекай-то, дальше носу не видя, — ответил тот. — У меня Самуил по полтине соль брал, а остатние по четыре с полушкой гривенных, чуешь разницу? Про красных ничего не скажу. А то, что брат на брата резать лезет, вот это я тебе скажу, тут никакой справедливости. Своего ума ежели нету, то на чужой чой кивать?
— А шо воюешь тогда? На кой тебе война?
— А она мне и без надобности. Я за соль воюю, чтобы по полтине была. За справедливость, стало быть.
— Буде вам, — прервал перебранку кашевар, — котелки давайте, поспело уже. Заладили свое: соль, евреи, кто виноватый. По горлу уже разговоры эти, чтоб мне сдохнуть. Сами-то не разобрались.
Все зашевелились, звякая посудой, а бородач сунул пану Штычке крышку от котелка. Ложка у того была собственная, заткнутая по фронтовой привычке за обмотку ботинка. Парящее варево было снято с огня и разделено между солдатами. Солнце уже почти село и единственным неверным источником света оставался дымящий костерок.
— Картоху вынимайте, братцы, погорит же, — озаботился хлебающий болтушку тощий пехотинец, — с краюшку вона. Поспела вже.
— А вот не знаю, на вечер может, что выдают тут? Водки может? — поинтересовался Леонард, отставив обжигающую ладони посудину в сторону. — Или самим что сообразить?
— Да сообразишь тут, — посетовал тощий, — третий день в полях плутаем. В деревнях то красные, то Петлюра, синежупанники эти.
В ответ на это, пан Штычка извлек пляшку пани Яничековой, здраво рассудив, что судьба его повернула в новом направлении
